Варианты мира: И. А. Ефремов 1/2

Глава из книги Леонида Геллера «Вселенная за пределом догмы (размышления о советской фантастике)», Лондон, 1985 год.

Писатель, совершивший переворот в советской НФ, был учёным одним из крупнейших в своей области. С конца 20-х гг. И. Ефремов занимался геологией и палеонтологией, – практически, изъездив в экспедициях Сибирь, Среднюю Азию, Монголию, и теоретически, создав на границе между двумя науками новую, названную «тафономией» и изучающую закономерности отложения в земной коре ископаемых животных и растений. За свой главный научный труд Ефремов получил в 1950 году Сталинскую премию. Занятия наукой определили всю писательскую деятельность Ефремова, длилась которая ровно тридцать лет.

В 1944-1945 гг. в «Новом мире» появился цикл «Рассказов о необыкновенном», сразу же получивших одобрение критики и читателей. Рассказы заметил «сам» А. Толстой, призвавший Ефремова к себе и благословивший его на дальнейшие литературные подвиги. В 1945 г. Ефремов закончил две повести, составившие историческую дилогию «Великая Дуга». Затем были написаны космическая повесть «Звёздные корабли» (1947), книга путевых заметок «Дорога ветров» (1956), роман «Туманность Андромеды», его продолжение «Сердце Змеи» (1959), несколько новых рассказов, большие романы «Лезвие бритвы» (1963) и «Час Быка» (1968-69). Ефремов умер в октябре 1972 г., как раз в то время, когда печатался в журнальном варианте его последний роман «Таис Афинская».

О Ефремове часто и охотно пишут советские исследователи, после его смерти всегда в восторженном тоне. Не так давно появился сборник критических работ («Творческие взгляды советских писателей», 1981), где среди статей о Шолохове, Леонове, Твардовском, с одной стороны, и Шукшине, Бондареве, Залыгине, с другой, есть и весьма академический анализ эстетики Ефремова. Этим недвусмысленно объявляется, что он зачислен в корифеи советской литературы. Ему пожалован чин самого выдающегося представителя соцреалистической НФ.

Я хочу предложить здесь своё, несколько отличающееся от официального, прочтение Ефремова. В одном я целиком согласен с советскими комментаторами: Ефремов был не только (я бы сказал: не столько) писателем, но и мыслителем. Он считал, что НФ выполняет в наше время функцию «натурфилософской мысли, объединяющей разошедшиеся в современной специализации отрасли разных наук». С самых первых своих произведений он взялся за построение своей собственной системы видения мира.

Уже «Рассказы о необыкновенном» выделялись на фоне продукции конца 30-40-х годов. Во-первых, они реабилитировали короткую форму: в 30-е годы фантасты страдали гигантизмом и строчили романы на сотни страниц. Во-вторых, Ефремов пользовался личным опытом моряка, путешественника и учёного, что придавало его вещам подлинность и искренность, не встречавшиеся тогда у его коллег по НФ. В-третьих, тематика рассказов – не новая для советского читателя – в первые послевоенные годы привлекала своей свежестью.

История во всех рассказах, по существу, одинакова: писатель ставит своих героев – геологов, палеонтологов, моряков – лицом к лицу с природой, заставляет преодолевать труднейшие препятствия и, в заключение, награждает какой-нибудь чудесной находкой озером чистой ртути, залежами алмазов, рисунками африканских зверей в сибирской пещере или встречей с легендарным чудовищем. Сюжеты рассказов «органичны», они не зависят от внешних толчков, в них нет врагов или непредвиденных катастроф. Они написаны простым языком, сотканным вокруг основы из профессиональных терминов, придающих повествованию уверенность и конкретность.

Место действия, язык, построение рассказов сильно сближают их с географической прозой, с путевыми записками Семенова Тян-Шанского, Обручева, с книгами Арсеньева, с «Дорогой ветров» самого Ефремова – описанием путешествий по Монголии.

В «Рассказах» мало фантастики, но много научного. Фантастика – это невероятное, а, как заметил один из первых рецензентов Ефремова, особенностью рассказов «как раз и является то, что они стоят на грани достоверного, возможного, допустимого». В этом замечании уже дана формула, в которой в ту эпоху заключится всякая фантастика. В отличие от других произведений «ближней фантастики», однако, достоверность у Ефремова – не недостаток воображения, скорее, наоборот. Мелкие открытия из книг Охотникова или Немцова так никогда и не осуществились, а наскальные изображения в Сибири, ртутные озера и алмазные залежи были найдены почти в тех же местах и при тех же обстоятельствах, что и в «Рассказах о необыкновенном». «Близость» ефремовской НФ основана на ином принципе, чем у Немцова, она порождена точностью мышления, а не страхом выйти за пределы дозволенного.

Не совсем обычным для своего времени был в «Рассказах» и взгляд на природу. Ефремов по-настоящему любил и знал природу и, как, впрочем, все авторы географической прозы, видел её как цель, а не как средство, как самостоятельную ценность. Природа, собственно, и есть главное действующее лицо «Рассказов». И в связи с этим их персонажи резко отличаются от героев «ближней НФ». Ефремов говорит о герое, движимом жаждой познания природы – для самого познания, он утверждает «романтику познания», не нагруженную общехозяйственным значением, не утилитарную, не украшенную ура-патриотическими фразами.

Рассказы Ефремова благо – фантастики в них было немного – вошли в золотой фонд «фантастики предела», которая начинала свой победоносный поход.

Ефремов, однако, не пожелал ставить себе пределов.

В 1945 г. он обращается к теме, которая уже хорошо видна в рассказах, полных интереса к легендам и прошлому, – к истории.

И трактовка её настолько необычна, что стоит сделать хотя бы беглый обзор исторических произведений Ефремова, несмотря на их весьма отдалённую связь с НФ.

Сравнительно свободное истолкование истории в советской литературе 20-х гг., возможность появления таких произведений, как замечательные книги Ю. Тынянова в 30-е, – всё это полностью исчезло ещё до начала войны.

Государство стало наивысшей ценностью также и в истории. На исторических примерах писателям предписывалось доказывать необходимость сильного государства для жизни народа и сильной, единоличной власти для жизни государства. Эта тенденция достигла апогея во время войны, когда весь народ объединился для борьбы с захватчиками под знаменем русского национализма, и после войны, когда СССР, приобретя огромный авторитет во всем мире, вошёл в узкую элиту великих держав.

В своей знаменитой речи 1941 г. Сталин призывал следовать высокому примеру предков, строивших или помогавших строить русское государство.

Существует теория, по которой Октябрьская революция была вызвана теми же силами, которые в течение веков потрясали Россией. Максимилиан Волошин писал в 1920 г.:

«Что менялось? Знаки и возглавья?
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах дух самодержавья,
Взрывы революции в царях».

Сталин принял эту теорию как бы в обратном смысле. Новый режим был не очередным моментом в бесконечной цепи одинаковых по духу явлений русской истории. Напротив, все предыдущие великие деятели, поднимая массы на подвиг, подготовляли завершение исторической эволюции России в новом строе, вернее, в новом государстве, получившем окончательную и совершенную форму под предводительством Сталина.

Исторические романы должны были иллюстрировать эту теорию. Александр Невский, Дмитрий Донской, Суворов, Кутузов, Минин и Пожарский, Иван Грозный и Пётр Великий изображались как разные воплощения той же идеи вождя. В многотомных эпопеях Сергеева-Ценского, Новикова-Прибоя, Шишкова, Рыбака, А. Толстого преподавался урок об абсолютной ценности государства, олицетворённого личностью вождя, о ничтожности отдельного человека, о необходимости героических, как в прошлом, жертв для блага и величия государства.

В это время Ефремов пишет две небольшие повести о самом отдалённом прошлом, первую – из эпохи, отстоящей от нашей на пять тысячелетий, о древнем Египте, вторую – об Элладе X-IXвека до нашей эры.

Первая повесть, «Путешествие Баурджеда» рассказывает о том, как молодой фараон Джедефра решает прославиться исправлением бед, принесённых недавно умершим Хеопсом, ценой тысяч жизней и всех богатств Египта построившим гигантскую пирамиду. По совету жреца Тота – бога знания – фараон посылает своего казначея Баурджеда на поиски легендарной страны Пунт. Тем временем разгорается борьба между жрецами Тота и бога солнца Ра, символа безграничной власти. Молодого фараона убивают, его брат садится на трон и на страну снова обрушивается гнёт тирании. Разумеется, никому больше не нужны чудесные открытия Баурджеда, совершившего небывалое путешествие вокруг Африки, познавшего Великую Дугу – мировой океан. В финале опальный Баурджед бежит из Египта, освобождая из каменоломен своих товарищей по странствиям. Те, однако, отказываются бежать и возглавляют восстание рабов против тирании. Баурджед исчезает, но память о его великом путешествии остаётся жить в народе.

Повесть построена на одном принципе: столкновения противоположностей. Резко противопоставлены два повествования о размеренной, не меняющейся веками жизни Египта и о бурном, полном приключений путешествии в сказочные страны.

Но и жизнь в стране фараонов определяется контрастами: лабиринт однообразных построек в бедных кварталах и строгая геометрия пышных дворцов и храмов; шумная суетня простых людей и мертвенная торжественность божественного владыки и его помощников; и прежде всего – низенькие плоские формы, обозначающие пространство человека, и гигантские гробницы, исполинские статуи, сады, храмы. Монументальная архитектура – символ и характерная черта деспотизма. Перед ней человек превращается в жалкое насекомое. На египетских фресках люди нарисованы не достигающими колен изображению фараона.

В статье 1923 г. О. Мандельштам писал: «Бывают эпохи, которые говорят, что им нет дела до человека, что его нужно использовать, как кирпич, как цемент /.../. Социальная архитектура измеряется масштабом человека. Иногда она становится враждебной человеку и питает своё величие его унижением и ничтожеством». Примером такой «социальной архитектуры» для Мандельштама был Египет. То же думает о Египте Ефремов.

Но так же, как Мандельштам, он думает и говорит не просто о Египте.

Первая же сцена повести вводит нас в атмосферу, знакомую современникам Ефремова, – атмосферу всеобщего страха. Мы наблюдаем бегство преступника, названного властями «врагом города». Беглец невиновен, но толпа преследует его в эйфорическом возбуждении. После погони толпа сразу же распадается; у себя дома, в кругу близких все говорят осторожным шёпотом. Все готовы к худшему. «Громкий деревянный стук оборвал сказку, люди насторожились, воцарилось молчание, полное опасений».

В Египте ли это происходит? О том же страхе писал великий поэт Мандельштам:

«Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных».

«Путешествие Баурджеда», написанное в 1945 г., получило визу в печать лишь восемь лет спустя, через четыре месяца после смерти Сталина. У читателей Ефремова нет сомнения, о чем идёт речь в книге: «Писатель думал не только об исторических судьбах Чёрного материка, но и о судьбах других народов. И сейчас, когда перечитываешь «Путешествие Баурджеда», становится понятно, почему эта вещь не могла быть своевременно напечатана».

Рассказывая о древнейшей истории древнейшего государства на Земле, Ефремов ставит самые важные и самые запрещённые вопросы о настоящем.

Он анализирует механизм действия деспотического государства.

Страх, разрывающий междучеловеческие связи, оставляющий людей один на один с всемогущей государственной машиной, лишающий способности протестовать, сопротивляться, – фундамент деспотизма. Но деспотизм не ограничивается запугиванием подданных. Он заставляет их работать.

Величие Египта зиждется на труде рабов.

Они непрерывно создают материальные ценности, но их собственное материальное положение никогда не улучшается. Свободные же земледельцы трудятся немногим меньше, живут немногим лучше, чем рабы, и к тому же ежечасно сами могут превратиться в рабов.

Страх, бедность и труд – условия жизни простых людей, которым остаётся лишь надежда на счастье в будущем, загробном существовании: того и хотят власть предержащие.

Древний этот механизм власти странно напоминает тот, который скрывался под призывом Сталина во имя лучшего будущего отдать все силы для создания тяжёлой индустрии в сельскохозяйственной стране, где в то же самое время уничтожалось сельское хозяйство – первейший залог материального благосостояния, – и армиями зэка создавались высшие достижения пятилеток, великие каналы, магистрали и новые города.

Пирамиды и города строились физическим трудом, но труд организовывался наукой. В Египте наука монополизирована правящей кастой. Наука играет большую роль в жизни страны, но она – необходимый атрибут власти и господствующей религии. Как способ познания действительности наука не интересует жрецов. Она не имеет права выходить вне очерченных властью сфер действия. Практикуются лишь те её отрасли, которые непосредственно приложимы к реализации насущных целей: определения времени посевов, жатвы, и главное, строительства все новых символов могущества страны.

Одним из первых в печатающейся литературе послевоенных лет Ефремов назвал метод, с помощью которого и наука и всякая другая форма деятельности обречены на жалкое прозябание: ограничение свободы информации.

Рассказ Баурджеда о важнейшем открытии его времени – о том, что мир бесконечен, – тщательно записывается писцами, присутствующими при встрече с фараоном. Но сразу же после разговора фараон приказывает сжечь все записи. Уничтожаются все упоминания о путешествии, все надписи о снаряжении экспедиции. Великое деяние исчезает из истории.

С ограничением свободы информации, науки, искусства, всей внутренней жизни человека связано ограничение чисто внешнее – свободы передвижения. Путешествие Баурджеда – единственное за долгое время. Характернейшая черта деспотизма: стремление отрезать страну от остального мира. Власти нужно создать впечатление, что вне границ государства ничего не существует, что весь мир сосредоточен внутри них. Страна становится колонией для эксперимента, изолированной от окружающей среды; для неё можно создать любые условия, и она будет жить и развиваться по воле экспериментатора. Египет охраняется «посланными жрецов» – армией надсмотрщиков, гигантским административным аппаратом. «Громадное число чиновников обременяло страну, свободный выезд и путешествия запрещались всем, кроме жрецов и вельмож». Выезжать не могут и те, кто живёт под надзором, и те, кто надзор осуществляет, все одинаково лишены свободы выбора, над всеми ведётся эксперимент. Народ должен думать, что он лучший в мире и египтяне презирают иностранцев.

Баурджед становится опасен для фараона он видел другой мир и сам стал другим. У него появилось средство сопротивления: знание. Это средство – единственное действенное оружие человека в борьбе с природой и историей. Снова, как в рассказах, романтика познания окрашивает повесть. Но пафос познания в определённом социальном контексте означает пафос свободы познания, и в конечном итоге, пафос свободы личности.

Повидавшие «большой мир» товарищи Баурджеда поднимают бунт это пробудившийся народ восстаёт против власти живого бога.

Бунтовщики гибнут. Баурджед исчезает. Но, утверждает Ефремов, власть победила лишь временно: «всё большее число умов начинало задумываться над поисками путей к правде и сомневаться в божественном величии фараонов».

Эти финальные слова повести относятся, конечно, гораздо больше к настоящему, чем к далёкому прошлому: кому, как не специалисту по древней истории Ефремову не знать, что ещё долгие тысячелетия Египет успешно противился всем переменам. Но современники писателя столкнулись с большим миром во время войны, – и это они начинают (или могут начать) сомневаться. «Путешествие Баурджеда» можно читать как политическую параболу, если вспомнить, что, снаряжая экспедицию, Джедефра следует завещанию давно умершего великого и мудрого фараона Джосера: «В покорении Великой Дуги будущее счастье земли Та-Кемт, в познании всей необъятности мира её мудрость». Завещание это скрывалось от народа жрецами Ра, бога солнца и абсолютной власти.

По желанию, в образе мудреца Джосера можно угадать Ленина, а в его помощниках, жрецах Тота, бога науки, знания и искусства, – старых большевиков, ленинскую гвардию, почти поголовно ликвидированную в годы великой чистки. Заметая следы, писатель наделяет жрецов Тота отдельными отрицательными чертами, но то и дело в повести проскальзывают нотки симпатии к ним. И очевидна ненависть писателя к жрецам Ра, убившим Джедефру за попытку следовать заветам Джосера, презирающим знания, злоупотребляющим безграничной властью. Это – переодетые приспешники Сталина, извратившие ленинские идеи.

Все политические намёки в повести старательно завуалированы. Однако совершенно ясно и недвусмысленно Ефремов делает немыслимое противопоставление – народа и государства, личности и государства.

Вместо того, чтобы доказывать историческую правоту государства и объективную неизбежность подчинения ему, Ефремов утверждает, что между личностью и государством-тиранией существует антагонизм, преодолеть который мирным путём невозможно.

Тот же конфликт стоит в центре следующей части исторической дилогии, в повести «На краю Ойкумены».

Через два тысячелетия после путешествия Баурджеда в Египет попадает греческий скульптор Пандион. Он становится рабом фараона. Снова человек сталкивается с тиранией, и на этот раз речь идёт о человеке-художнике.

Главный вопрос повести: каково взаимоотношение тирании и художника, деспотического государства и искусства?

В Египте, где, по мнению Ефремова, «впервые от сотворения мира религия стала фактором государственного значения», искусство подчиняется требованиям религии, оно насквозь клерикально, что в этом случае значит – огосударствлено. Пандиона поражает неподвижность, гигантизм египетских произведений искусства. Он понимает, что искусство, которое служит государству, угнетающему человека, само становится орудием угнетения, а художник – одним из угнетателей.

Распознав в Пандионе способного скульптора, египтяне и его хотят заставить работать по заказу. Ему предлагают лучшие условия жизни, даже дарят рабыню, но он отказывается. Не из этого ли эпизода развилась спустя почти двадцать лет сцена в «Лезвии бритвы», где герой находит неприемлемой работу в государственном учреждении?

На поставленный вопрос о художнике и власти – вопрос, мучивший многих русских и советских писателей, Ефремов даёт тот же ответ, что и лучшие из них. Он презирает лицемерие и трусость продавшихся власти художников, настаивает на самостоятельности и свободе творчества и личности, видит высший долг художника в открытом утверждении правды об окружающем мире, в сопротивлении тирании.

Такой ответ в такое время требовал поразительной смелости.

Уже в самом начале своей литературной работы Ефремов показывает себя писателем, задумывающимся над такими проблемами современности, о которых думать было запрещено, писателем очень серьёзным по складу мышления, сопротивляющимся гипнотическому влиянию идеологии, независимым и проницательным в своих выводах.

Ефремов был писателем оттепели задолго до оттепели.

В своё время печальным размышлениям Булгакова о звёздах ответил один из персонажей утопии Я. Ларри, видный руководитель, любивший повторять: «Нечего на звёзды глядеть, на земле работы много...».

Эта пророческая фраза к 1947 г. обернулась главным лозунгом в разрушенной и задушенной стране, где набирала все больший размах реформаторская деятельность Жданова. Немного спустя интерес к будущему и космосу прямо приравнивался к величайшему из возможных тогда грехов к космополитизму.

В 1947 г. вышел журнальный, а в следующем – книжный вариант «Звёздных кораблей», где говорилось и о будущем и о космосе.

Начинается повесть с удивительной находки: в отложениях мелового периода археологи обнаруживают череп динозавра с отверстием, похожим на пулевое. Кто же мог пользоваться огнестрельным оружием за десятки миллионов лет до появления на Земле человека? Логика подсказывает: нашу планету посетили пришельцы из космоса. На помощь в решении загадки приходят открытия и теории из самых разных областей науки астрономии, геологии, атомной физики, биологии. И после нескольких лет исканий находятся не только новые черепа с пулевыми отверстиями, но и «фотография» инопланетного существа, удивительно похожего на человека.

В повести довольно много шаблонных ситуаций (сама завязка известна по меньшей мере со времён «Янки при дворе короля Артура» М. Твена), совершенно безжизненны персонажи, язык страдает вялостью, и всё же повесть интересна. Интересно в ней прослеживание хода исследовательской мысли, сочетание разных научных наблюдений. В ней явны достоинства и недостатки «чистой» НФ классического типа, основанной на добротных научных идеях, но мало заботящейся о литературных средствах. Один американский критик назвал «Звёздные корабли» первой русской научно-фантастической повестью. Мы знаем, что это не так. Зато можно сказать, что это – первое настоящее научно-фантастическое произведение Ефремова и, пожалуй, единственное в литературе 40-х-начала 50-х гг.

Можно сказать большее. Местами повесть выходит из рамок «чистой» НФ. Идея о разумной жизни на других планетах нужна Ефремову не как сенсационная гипотеза и даже не как предлог для увлекательного рассказа. Она лежит в основе размышлений писателя, который вопреки всем идеологическим директивам рвётся за китайскую стену, окружающую пространство одной страны и время одной пятилетки.

Ефремов пишет, что земля и космос связаны: и тут и там рождается жизнь, источник мысли и воли, и отдельным ручейкам суждено слиться в могучий океан мысли. «Великая Дуга» в исторических повестях – это земной океан, связывающий все народы Земли, по мысли Ефремова, символ их братства и борьбы за свободу. «Великим Кольцом» будет называться в «Туманности Андромеды» связывающий в единое целое все разумные существа, все вселенское человечество «могучий океан мысли». В конце «Звёздных кораблей» говорится об этой будущей встрече разума, возможной, однако, лишь при одном условии: «И прежде всего нужно объединить народы собственной планеты в единую братскую семью, уничтожить неравенство, угнетение и расовые предрассудки, а потом уже уверенно идти к объединению разных миров».

Финал «Звёздных кораблей» – это непосредственное вступление к утопии, написать которую можно стало лишь спустя десять лет.

«Туманность Андромеды» появилась не случайно; Ефремов шёл к ней прямым путём, и честь открытия нового периода в НФ могла выпасть только ему.

Сквозь все его книги, начиная с самых ранних и вплоть до последнего романа проходят те же образы, развиваются те же основные мысли. Эта постоянность – характернейшая особенность ефремовского творчества. Я не буду больше говорить ни о политических идеях Ефремова, ни о социальной критике, хотя и того и другого много во всех его книгах. Разговор пойдёт о мировоззрении писателя.

Главные его категории намечаются уже в ранних рассказах.

В. Шкловский рассказал однажды, как изменялись функции пейзажа в литературе по мере её развития. Сначала природа снабжала сравнениями, метафорами. Затем стала фоном действия. Ещё позднее – приняла в действии участие, образуя контрапункт психологических перипетий.

В рассказах Ефремова пейзаж не становится в подчинение сюжету, психологии, настроению. Напротив, это он обуславливает всю структуру повествования и, в первую очередь, героя. Человек здесь как бы коррелят окружающих его стихий. Неудивительно, что, по словам критиков, «вне природы герой Ефремова не играет». Если герои традиционного приключенского романа проявляют свою необычайность в сравнении с другими людьми, если герои соцреалистических произведений формируются и набираются сил в коллективе, коллективно же подчиняя себе природу, то герои Ефремова всегда встречаются один на один с природой. Это единоборство высвобождает в них исключительные качества. По сути дела, они сталкиваются не с природой, а, благодаря ней, с самими собой, со своей ограниченностью, слабостью, сомнением. Человек познает природу, чтобы познать самого себя.

Природа не противопоставлена человеку, она существует вокруг него и составляет необходимое условие его существования как осознанной и осмысленной личности.

Так происходит еще потому, что человек преходящ, а природа вечна. В ней постоянно присутствует прошлое. Все ’’Рассказы о необыкновенном” так или иначе связаны с преданиями, с древними событиями, одним словом, с более или менее отдаленным, но всегда живым, сохранившимся через природу прошлым. Познавая природу, человек узнает и собственную историю. И стоит подчеркнуть еще раз: это не официальная, обескровленная история, а нечто живое, история как реально ощутимая связь всех времен.

Природа Мир, Вселенная, Пространство и История, Время: основные категории бытия. Для палеонтолога Ефремова это не отвлеченные понятия. Он ощущает их действие в жизни – потому и стремится понять и объяснить их реальное содержание.

Только что я упоминал о том, что в исторических повестях Ефремова главный прием контрасты. Контрастными положениями и образами, изменением стиля и ритма речи Ефремов вводит динамику и напряжение в повествование, достигает объемности описаний, передает свои социальнополитические обобщения. И тут же он дает почувствовать универсальность этого принципа столкновения противоположностей. Он рисует Египет – страну, где предметы получили власть над людьми, а люди уподобились предметам, где всецело царит гнетущая неподвижность. Египет – это остановившееся время, материализация Истории. Такая история, реально проявляющаяся в форме деспотического государства, враждебна людям, природе, всему живому. Но где-то вокруг Египта существует Великая Дуга, мировой океан: отрицание неподвижности. Люди, побывавшие за пределами государства, находят в себе силы сопротивляться ему, они оживают. Человеческое начало начинает входить в конфликт с началом историческим.

Масштабы конфликтующих сторон несоизмеримы: маленький живой человек и вечная омертвевшая история. В первой повести борьба слишком неравна. Но уже во второй у Египта появляется достойный противник: Эллада. Как говорит сам писатель: «Египет и Эллада даны в противопоставлении. Египет – страна замкнутая, косная, стонущая под бременем деспотической власти. Эллада страна открытая, жизнелюбивая, с широким кругозором». Речь здесь идёт, разумеется, не только об этих двух странах, но и о главных тенденциях воплощения истории. История может конкретизироваться в жизни людей через идею государственности, и тогда возникает то, что в своём последнем романе Ефремов называет «круговыми цивилизациями», – деспотии, замыкающиеся в себе, останавливающие время, отрывающиеся от природы, достигающие вершин могущества ценой гибели и страданий людей. И возможен другой уклад – свободный и индивидуалистический, основанный на общении с внешним миром, на постоянных поисках нового. Эти две тенденции проявляются во все эпохи и в любом месте земного шара. Между ними идёт вечная борьба.

Естественным казалось бы – по законам марксистской диалектики – представить первую из них как некий тезис, вторую – как антитезис, и рассматривать идеальное общество, описанное в «Туманности Андромеды», как синтез, преодоление антагонизма. Это, конечно, не так: в этом смысле в книгах Ефремова нет никакой диалектики, хотя говорится о ней много и с энтузиазмом. В обществе XXX века нет ничего от Египта и есть всё от Эллады. Это не синтез. Просто одна тенденция, светлая и добрая, торжествует над другой, темной и злой, которая в реальной истории постоянно одерживала верх. Ефремов надеется, что Ормузд, наконец, окончательно победит Аримана.

Понимание истории у Ефремова не диалектическое, а манихейское.

И так же, по-манихейски, он толкует всё, что происходит во Вселенной.

Процитирую отрывок из «Звёздных кораблей».

«Жизнь /.../ говорит крохотными огоньками где-то в черных и мёртвых глубинах пространства. Вся стойкость и сила жизни в её сложнейшей организации /.../, приобретённой миллионами лет исторического развития, борьбы внутренних противоречий, бесконечной смены устаревших форм новыми, более совершенными. В этом сила жизни, её преимущество перед неживой материей, косно участвующей в космических процессах, не претерпевающей великого усложнения и усовершенствования». Снова перед нами два противоположных начала – живая и мёртвая материя.

Снова постоянному движению противостоит пассивность и неподвижность.

Как известно, наличие во всем сущем борющихся противоположностей – основной постулат диалектического материализма. И так же хорошо известно, что диалектические противоположности взаимосвязаны, могут переходить одна в другую, вместе преодолеваться в синтезе. Марксистская диалектика природы монистична. Надо сказать, что монизм этот она сохраняет не без усилий. В частности, весьма деликатен, с этой точки зрения, вопрос о соотношении мёртвой и живой материи, точнее говоря, вопрос о происхождении жизни. Плеханов, например, принимал гипотезу о том, что вся материя изначально одушевлена. Ленин робко предполагал существование «в фундаменте самого здания материи /.../ способности, сходной с ощущением», тут же, впрочем, отказываясь от этой мысли. С идеалистическими теориями ранние марксисты заигрывали во имя спасения монизма их материалистической теории. Разумеется, всякого рода гилозоизм был скоро изгнан из доктрины. Идеологической поддержкой долгое время пользовалась – и после краткого перерыва продолжает пользоваться теория происхождения жизни, разработанная акад. Опариным, смысл которой заключается в распространении дарвинского закона эволюции на неживую материю. Опарин многократно модифицировал свои взгляды, но суть их оставалась практически неизменной в течение десятков лет. Самую общую их формулировку можно найти в книге, опубликованной Опариным в соавторстве с другим, не менее известным академиком, крупнейшим советским специалистом по космологии Фесенковым: «Жизнь является особой, очень сложной и совершенной формой движения материи. Она не отделена от остального мира непроходимой пропастью, но возникает в процессе развития материи на определённом уровне этого развития как новое, прежде отсутствовавшее качество».

Независимо от «объективной» правоты Опарина, очевидно, что утверждение об эволюции материи на каждом уровне, об отсутствии непроходимой пропасти между разными её формами, гораздо больше соответствует духу диалектического материализма, чем гилозоистические теории, чем теория «спонтанного зарождения», не говоря уже об открыто «идеалистических» гипотезах. Потому-то теория Опарина признается официально, а в идеологической обработке дело выглядит так, будто вопрос о происхождении жизни в основном уже решён и единство мироздания доказано, блестяще подтвердив верность монистического мировоззрения.

Та же процедура толкования имеет место во всех областях, где возможно двоякое понимание фактов в квантовой физике, молекулярной биологии, физиологии мозга и т. д. Философы, популяризаторы, комментаторы, в назидание массам рассуждая о великой сложности мира, о диалектических противоречиях, о синтезе, о скачкообразном и спиралевидном восхождении на все высшие ступени развития, в конечном итоге и независимо от реальных результатов научных исследований стремятся в каждом случае к редукции всех явлений к сакраментальной формуле о движении материи, всего сложного к простому, всего нового к уже закреплённому в идеологической практике.

Ход мышления Ефремова обратен официально установленному. Решительно и многократно он подчёркивает, что мёртвая материя никогда не усложняется, не меняется, её основное качество – именно отсутствие всякого движения; и тем самым жизнь отнюдь не возникает вследствие развития мёртвой материи. Она рождается случайно: в космической симфонии из «Туманности Андромеды» есть место, иллюстрирующее тот момент первобытной истории, когда разряд молнии «впервые связал простые углеродные соединения в более сложные молекулы, ставшие основой органической материи и жизни». В этой теории нет ничего нового (аналогичные взгляды высказывал на Западе Р. Бьютнер), но у Ефремова она прекрасно соответствует его общим представлениям о строении мира.

Опустим туманные подробности и перескажем самое существенное в картине мироздания, написанной Ефремовым с размахом, достойным бешеной фантазии Ван Вогта или Хайнлайна.

Вселенная, сказано в «Часе Быка», имеет спирально-геликоидальную структуру. Она не замкнута на себя, а разматывается в вечность. Но материя в ней анизотропна: наш мир переслаивается с миром, полярно противоположным и ассиметрично сдвинутым по сравнению с нашим. Это мир антиматерии. Между мирами существует граница – нуль-пространство, – где их полярные свойства уравновешиваются (в нуль-пространстве, кстати, и движутся звездолёты по принципу, изобретённому учёными из «Туманности Андромеды»). Антимир не воспринимается нашими приборами. Его существование познано лишь теоретически. Должны как будто создаваться специальные приборы для его исследования, но их предназначение читателю неясно: ни выхода из антимира, ни входа в него нет. Самое интересное здесь то, что антимир это чёрный мир, и называется Тамасом, по имени океана энтропии в древнеиндийской философии. Наш же мир светлый, он также несёт древнеиндийское имя Шакти. Это мир жизни и разума. Так, вся вселенная окрашивается для Ефремова в чёрный и белый тона.

Вообще говоря, доктрина марксизма есть современная форма манихейства, в её основе лежат понятия борьбы чёрного с белым – идеализма с материализмом, класса эксплуататоров с классом эксплуатируемых, сил реакции с силами прогресса. Но всякий порядочный марксист считает, что во-первых, эти понятия суть практические результаты строго научного анализа; во-вторых, они имеют смысл в области человеческих и общественных отношений, но в приложении, например, к миру физических явлений они теряют аксиологическое значение, т. е. диалектика остаётся (как пытался показать Энгельс), но не в форме столкновения зла с добром; в-третьих, понятия, о которых идёт речь, применяются в так называемом конкретно-историческом контексте, никак не являясь абсолютными категориями (по Марксу, реакционные британские колонизаторы в Индии выполняют прогрессивную роль); в-четвертых, наконец, эти понятия относительны ещё и в силу предполагаемой взаимосвязи противоположностей и их взаимопереходов одной в другую.

От официальных вариантов диалектики природы концепция Ефремова отличается прежде всего своим тяготением к универсальным и абсолютным категориям. Это дуалистическая метафизика в самом традиционном смысле этого слова. Сам Ефремов подчёркивает её связь с древними учениями, много и с симпатией говоря об орфизме, маздеизме, о китайских и индийских философиях. Дуализм Ефремова полный – никакого перехода между Тамасом и Шакти нет, никакого эволюционного перехода от мёртвой к живой материи тоже нет. Материя рождает жизнь чудесным образом, случайно (конечно, в масштабах вселенной и в повторяющихся условиях такая случайность становится закономерностью, нисколько при этом не утрачивая характера чуда). (Во всех религиях откровения возможность чуда и есть высший закон). Затем из живой материи развивается мысль, которая познает весь мир – это заколдованный круг, и Ефремов находит для него адекватный символ, древний образ змеи, вцепившейся в собственный хвост. Змея символизирует вечность, в которой постоянно присутствуют враждебные себе силы Жизни и Смерти, Энергии и Энтропии, Добра и Зла.

Силы эти действуют повсюду, куда обращает свой взгляд Ефремов.

ЧИТАТЬ ВТОРУЮ ЧАСТЬ.