Может ли машина мыслить?

Четыре рассказа фантаста Г. Альтова из журнала «Знание – сила», №7, 1961. «Г. Альтов» – это Генрих Саулович Альтшулер, изобретатель ТРИЗ.

Я собираюсь рассмотреть вопрос: «Может ли машина  мыслить?» Но для этого нужно сначала определить смысл термина «мыслить»...

А. ТЬЮРИНГ

ТРИГГЕРНАЯ ЦЕПОЧКА

Дважды в неделю, по вечерам, гроссмейстер приходил в Институт Кибернетики и играл с электронной машиной.

В просторном и безлюдном зале стоял невысокий столик с шахматной доской, часами и кнопочным пультом управления. Гроссмейстер садился в кресло, расставлял фигуры и нажимал кнопку «Пуск». На передней панели электронной машины загоралась подвижная мозаика индикаторных ламп. Объектив следящей системы нацеливался на шахматную доску. Потом на матовом табло вспыхивала короткая надпись. Машина делала свой первый ход.

Она была совсем небольшая, эта машина. Гроссмейстеру иногда казалось, что против него стоит самый обыкновенный холодильник. Но этот «холодильник» неизменно выигрывал. За полтора года гроссмейстеру с трудом удалось свести вничью только четыре партии.

Машина никогда не ошибалась. Над ней никогда не нависала угроза цейтнота. Гроссмейстер не раз пытался сбить машину, делая заведомо нелепый ход или жертвуя фигуру. В результате ему приходилось поспешно нажимать кнопку «Сдаюсь».

Гроссмейстер был инженером и экспериментировал с машиной для уточнения теории самоорганизующихся автоматов. Но временами его бесила абсолютная невозмутимость «холодильника». Даже в критические моменты игры машина не думала больше пяти-шести секунд. Спокойно поморгав разноцветными огнями индикаторных ламп, она записывала самый сильный из возможных ходов. Машина умела вносить поправки на стиль игры своего противника. Иногда она поднимала объектив и подолгу рассматривала человека. Гроссмейстер волновался и делал ошибки...

Днём в зал приходил молчаливый лаборант. Хмуро, не глядя на машину, он воспроизводил по шахматной доске партии, сыгранные в разное время выдающимися шахматистами. Объектив «холодильника» выдвигался до отказа и нависал над доской. На лаборанта машина не смотрела. Она бесстрастно регистрировала информацию.

Эксперимент, для которого создали шахматный автомат, приближался к концу. Было решено организовать публичный матч между человеком и машиной. Перед матчем гроссмейстер стал чаще появляться в институте. Гроссмейстер понимал, что проигрыш почти неизбежен. И всё-таки он упорно искал слабые места в игре «холодильника». Машина же, словно догадываясь о предстоящем поединке, с каждым днём играла всё сильнее и сильнее. Она молниеносно разгадывала самые хитроумные планы гроссмейстера. Она громила его фигуры внезапными и исключительными по силе атаками...

Незадолго до начала матча машину перевезли в шахматный клуб и установили на сцене. Гроссмейстер приехал в самую последнюю минуту. Он уже жалел, что дал согласие на матч. Было неприятно проигрывать «холодильнику» на глазах у всех.

Гроссмейстер вложил в игру весь свой талант и всю свою волю к победе. Он избрал начало, которое ему ещё не приходилось играть с машиной, и игра сразу же обострилась.

На двенадцатом ходу гроссмейстер предложил машине слона за пешку. С жертвой слона связывалась тонкая, заранее подготовленная комбинация. Машина думала девять секунд – и отклонила жертву. С этого момента гроссмейстер знал, что неизбежно проиграет. Однако он продолжал игру – уверенно, дерзко, рискованно.

Никто из присутствовавших в зале ещё не видел такой игры. Это было сверхискусство. Все знали, что машина постоянно выигрывает. Но на этот раз положение на доске менялось так быстро и так резко, что невозможно было сказать, кому достанется победа.

После двадцать девятого хода на табло машины вспыхнула надпись: «Ничья». Гроссмейстер изумлённо посмотрел на «холодильник» и заставил себя нажать кнопку «Нет». Взметнулись, перестраивая световой узор, индикаторные огни – и замерли настороженно.

Машина задумалась.

На одиннадцатой минуте она сделала ход, которого больше всего опасался гроссмейстер. Последовал стремительный размен фигур. Положение у гроссмейстера ухудшилось. Однако на сигнальном табло машины вновь появилось слово «Ничья». Гроссмейстер упрямо нажал кнопку «Нет», и повёл ферзя в почти безнадёжную контратаку.

Следящая система машины тотчас пришла в движение. Стеклянный глаз человека.

Гроссмейстер старался не смотреть на машину.

Постепенно в световой мозаике индикаторных ламп начали преобладать жёлтые тона. Они становились насыщеннее, ярче – и, наконец, погасли все лампы, кроме жёлтых. На шахматную доску упал золотистый сноп лучей, удивительно похожих на тёплый солнечный свет.

В напряжённой тишине пощёлкивала, перескакивая с деления на деление, стрелка больших контрольных часов. Машина думала. Она думала сорок три минуты, хотя большинство сидящих в зале шахматистов считало, что думать особенно нечего и можно смело атаковать конём.

Внезапно жёлтые огни погасли. Объектив, неуверенно вздрагивая, занял обычное положение. На табло появилась запись сделанного хода: машина осторожно передвинула пешку. В зале зашумели; многим казалось, что это был не лучший ход.

Через четыре хода машина признала своё поражение.

Гроссмейстер, оттолкнул стул, подбежал к машине и рывком приподнял боковой щиток. Под щитком вспыхивала и гасла красная лампочка контрольного механизма.

На сцену, которую сразу заполнили шахматисты, с трудом пробился молодой человек, корреспондент спортивной газеты.

– Можно ли считать доказанным, – спросил он, – что машина играет хуже человека?

– Похоже, она просто уступила, – неуверенно сказал кто-то.

– Так потрясающе играла – и вдруг...

– Ну, знаете ли, – возразил один из известных шахматистов,– случается, что и человек не замечает выигрышной комбинации. Машина играла в полную силу, но возможности её ограничены. Только и всего.

Гроссмейстер медленно опустил щиток машины и обернулся к корреспонденту.

– Итак, – нетерпеливо повторил тот, раскрывая записную книжку, – каково ваше мнение?

– Моё мнение? – переспросил гроссмейстер. – Вот оно: вышла из строя триггерная цепочка в сто девятом блоке. Конечно, ход пешкой – не самый сильный. Но сейчас трудно сказать, где причина и где следствие. Может быть, из-за этой триггерной цепочки машина не заметила лучший ход. А может быть, она действительно решила не выигрывать – и это стоило ей пробитых током триггеров. Ведь и человеку не так легко переломить себя...

– Но зачем этот слабый ход, зачем проигрывать? – удивился корреспондент. – Умей машина мыслить, она стремилась бы к выигрышу.

Гроссмейстер пожал плечами и улыбнулся:

– Как сказать... Иногда намного человечнее сделать именно слабый ход.

К ВЗЛЁТУ – ГОТОВ!

Маяк стоял на высокой, далеко выдвинутой в море скале. Люди появлялись на маяке лишь изредка, чтобы проверить автоматическое оборудование. Метрах в двухстах от маяка из воды поднимался островок. Много лот назад на островке, как на постаменте, установили космический корабль, который вернулся на Землю после дальнего рейса. Такие корабли не имело смысла снова отправлять в космос.

Я приехал сюда с инженером, ведавшим маяками на всём черноморском побережье. Когда мы поднялись на верхнюю площадку маяка, инженер передал мне бинокль и сказал:

– Будет шторм. Очень удачно. Перед непогодой он всегда оживает.

Красноватое солнце тускло отсвечивало на серых гребнях волн. Скала резала волны, они огибали её и с шумом карабкались на скользкие ржавые камни. Потом, гулко вздохнув, растекались вспененными ручьями, открывая дорогу новым волнам. Так наступали римские легионеры: передний ряд, нанеся удар, уходил назад сквозь разомкнутый строй, который затем смыкался и с новой силой шёл на приступ.

В бинокль я мог хорошо разглядеть корабль. Это был очень старый двухместный звездолёт типа «Дальний разведчик». В носовой части выделялись две аккуратно заделанные пробоины. Вдоль корпуса проходила глубокая вмятина. Кольцо гравитационного ускорителя было расколото на две части и сплющено. Над рубкой медленно вращались конусообразные искатели давно устаревшей системы инфразвукового метеонаблюдения.

– Видите, – сказал инженер, – он чувствует, что будет шторм.

Где-то тревожно закричала чайка, и море отозвалось глухими ударами волн. Серая дымка, поднятая над морем, постепенно заволакивала горизонт. Ветер тянул к облакам посветлевшие гребни волн, а облака, перегруженные непогодой, опускались к воде. От соприкосновения неба и моря должен был вспыхнуть шторм.

– Ну, это я ещё понимаю, – продолжал инженер, – Солнечные батареи питают аккумуляторы, и электронный мозг управляет приборами. Но всё остальное... Иногда он словно забывает о земле, о море, о штормах и начинает интересоваться только небом. Выдвигается радиотелескоп, антенны локаторов вращаются днём и ночью... Или другое. Вдруг поднимается какая-то труба и начинает разглядывать людей. Зимой здесь бывают холодные ветры, корабль покрывается льдом. Но стоит на маяке появиться людям, и лёд моментально исчезает... Между прочим, на нем и водоросли не нарастают...

Море наступало на островок. Волны шли одна за другой – и каждая следующая была выше и сильнее предыдущей. Насколько видел глаз, все было заполнено серыми волнами. На корабле зажглись штормовые огни.

– Вот-вот, видите! – торжествующе произнёс инженер. – Сейчас он включит свой прожектор. Временами мне кажется, что он улетит. Возьмёт – и улетит... Был я здесь как-то ночью, так до сих пор… Понимаете, Луна поднималась над морем, и корабль... он прямо-таки тянулся к ней. Эта труба, антенны и ещё какие-то штуки, вот там, позади рубки, – всё было устремлено к Луне. Мистика!..

Я объяснил инженеру, что никакой мистики здесь нет. На кораблях, поставленных на вечную стоянку, не выключают электронную аппаратуру. Это нужно, чтобы корабль сам о себе заботился: принимал меры против коррозии, обледенения, не допускал скопления пыли и грязи, сигнализировал при непредвиденной опасности. Случается, что электронный мозг делает и то, что совершенно не нужно: ведёт наблюдение за Луной и звёздами, регистрирует космическое излучение, магнитные бури... Но улететь в космос корабль не может. На нём нет экипажа, нет горючего, нет основных агрегатов гравитационного ускорителя.

Инженер с сомнением покачал головой и спросил:

– А труба? Зачем он наводит её на маяк?

Я не успел ответить.

Над каплевидной рубкой корабля выдвинулся прожектор. Синеватый луч легко пробил нависшую над морем предштормовую дымку. Скользнув по берегу, луч упёрся в основание маяка, а затем поднялся к площадке.

От яркого света я невольно закрыл глаза. Прожектор тотчас же погас.

– Смотрите, – изменившимся голосом воскликнул инженер и быстро взял у меня бинокль. – Смотрите! Этого ещё никогда не было...

На корабле зажглись все бортовые огни. Они осветили черные, отшлифованные волнами камни островка и зеленоватый корпус звездолёта. В борту корабля возникла щель: раздвигались створки главного люка.

– Этого... не было! – возбуждённо повторил инженер.

Он не отрывался от бинокля, и говорил очень громко, почти кричал. Ветер, уже набравший силу, гудел в стальных фермах маяка, и я слышал только обрывки фраз: «За сорок лет... мои предшественники... никто не знал...»

Волны захлёстывали островок. Но старый корабль, видавший великие ураганы Звёздного Мира, перестал обращать внимание на надвигающийся шторм. С торжественной, даже величественной неторопливостью он делал всё то, что полагается делать перед взлётом.

Из открытого люка опустился трап. Сложная система антенн приняла походное положение. В центральной части корпуса выдвинулись короткие, резко отогнутые назад крылья. За дюзами стартового двигателя появились газовые рули. Они были погнуты, эти рули, однако безукоризненно стали так, как это требовалось для короткого разбега по воде. Перископический датчик видеосистемы («труба», о которой говорил инженер) повернулся в сторону открытого моря. Трижды мигнул зелёный огонь старт-сигнала, и над рубкой поднялся алый вымпел.

Это был традиционный сигнал: «К взлёту – готов!».

Волны перекатывались через островок, вокруг корабля кипели буруны. Мне вдруг показалось, что море неподвижно, а корабль несётся вперёд. Мне показалось, что слышен грохот стартового двигателя. Это длилось несколько секунд, не больше. Но я понял, почему для вечной стоянки корабля выбран этот маленький, неприметный островок.

Внезапно огни на звездолёте погасли.

Мы долго ждали. Ветер всё сильнее и сильнее раскачивал площадку маяка.

– Надо идти, – наклонившись ко мне, прокричал инженер и вытер мокрое лицо.

Низко, над самой водой, полыхнула до синевы накалённая молния. Протяжные громовые раскаты слились с рёвом волн. Шторм начался. Когда мы спускались по винтовой лестнице, инженер сказал:

– Всё дело в том, что он искал вас. Он всегда рассматривал людей, но только сегодня он увидел вас и открыл люк.

– Почему именно меня? – спросил я. – Ведь мы были вдвоём.

– На вас форма Звёздного Флота, – ответил инженер и убеждённо повторил: – Ну да, на вас форма астронавта.

Это была очень наивная идея, впрочем, простительная неспециалисту. Электронные машины на старых звёздных разведчиках не умеют различать одежду людей. Вероятно, машина узнала, что надвигается сильнейший шторм, и приняла самое простое в этих условиях решение – взлететь, уйти от шторма. Подняться корабль, конечно, не мог, но всё-таки подготовился к взлёту.

Выслушав моё объяснение, инженер неуверенно сказал:

– Что ж, возможно, всё так и обстоит – Не спорю... Однако он уже сорок лет не этом островке. Сорок лет! Неужели за это время в его электронной памяти ничто самопроизвольно не изменилось?..

Я не ответил инженеру. Я подумал о другом.

Звездолёт был навечно прикован к камням. Над ним проносились другие корабли, всходили и заходили далёкие звезды. И если хоть какая-то искра разума теплилась в старом корабле, о чём мог думать его незнающий сна Электронный мозг?

Сорок лет этот мозг был предоставлен самому себе. Только самому себе. И ещё – воспоминаниям.

ПЕРВЫЙ КОНТАКТ

Директор института, не глядя на собравшихся в его кабинете сотрудников, долго поскрёбывал густую чёрную бородку и, наконец, мрачно сказал:

– Мои юные коллеги, это – скандал. Самый чистокровный скандал. Даже ультраскандал. Над нами будут смеяться.

– А что, собственно, случилось? – спокойно спросил молодой человек в ковбойке.

Директор грустно взглянул на него сквозь большие роговые очки с выпуклыми стёклами.

– Вам, руководителю экспериментальной лаборатории, это следовало бы знать. Да. Вчера ночью «Эрг Ноор» говорил с «Аристотелем».

– Какой «Эрг Ноор»? – неуверенно произнесла сидевшая у окна девушка, начальник отдела информационно-логических машин.

– Не смотрите на меня так,– отчётливо выговаривая каждый слог, сказал директор. – Я в здравом уме.

Девушка смущённо улыбнулась.

– Так, – продолжал директор. – Никто не помнит. Никто не знает, о чём идёт речь. Хорошо, я вам напомню. Три года назад, мои уважаемые коллеги, три года назад, когда вы ещё были студентами, у нас поставили эксперимент. Человек, поставивший этот эксперимент, сейчас работает в другом городе. Да. Речь шла о том, смогут ли понять друг друга астронавт и разумный обитатель какой-либо иной планеты. Конечно, в том случае, если они встретятся. Надеюсь, вы догадываетесь, что эта проблема имеет непосредственное отношение к нам, кибернетикам. Да. Она примыкает к проблеме кодирования и перекодирования с языка на язык.

– Совершенно верно! – воскликнул начальник отдела электронного моделирования, надевая роговые очки, очень похожие на очки директора. – Теперь я припоминаю. Были построены два автомата, которые могли общаться между собой с помощью акустических устройств. Один автомат назвали «Эрг Ноором», а другой... а другой – почему-то «Аристотелем».

– То есть как это «почему-то»?! – возмутился директор. – Ребёнку ясно: чем большая по времени дистанция между разумными существами, тем труднее им найти общий язык. Поэтому первый автомат получил всю ту информацию, все те знания и представления, которые, по мнению историков, должен был иметь Аристотель или его современник-учёный. А второй... Да, со вторым автоматом было очень много неприятностей. Мы настраивали его под наблюдением астрономов, биологов, философов и этих... ну, научных фантастов. Ужасно было трудно! Сколько консультантов – столько мнений.

– Но ведь из этого опыта ничего не вышло,– осторожно сказал начальник отдела электронного моделирования, снимая мешавшие ему очки.

– Что значит «не вышло»? – с негодованием спросил директор. – Вы думаете, при первой же встрече «Эрг Ноор» должен был броситься на шею «Аристотелю»? А может быть, вы думаете, что они сразу же должны были устроить драку?..

Директор строго оглядел притихших сотрудников и неожиданно улыбнулся:

– Тогда, три года назад, нам тоже казалось, что произойдёт нечто такое... – он сделал неопределённый жест рукой. – Первый контакт. Романтика. Да. Но ничего не произошло. Они молчали – и никак не хотели говорить друг с другом. Несовершенство программирования, ошибки в конструкции. Да. И автоматы были сданы в резервное хранилище. Со строгим предписанием: хранить аккуратно! На всякий случай.

– Там всё хранят аккуратно, – сказала девушка. – Специальное помещение, постоянная температура, чистота... По ночам дежурит сотрудник.

– Какой сотрудник? – тихо спросил директор. – Разрешите полюбопытствовать – какой сотрудник? – И, не дожидаясь ответа, отчеканил: – Сторож! Самый обыкновенный сторож! Тот самый сторож, мои уважаемые коллеги, которого вы почтительно зовёте дядей Васей.

– Дядя Вася очень добросовестно относится к своим обязанностям, – возразила девушка.

– Добросовестно, – согласился директор, уныло поглаживая бородку. – Даже слишком добросовестно. Вчера, в одиннадцать ночи, он позвонил мне и сказал, что эти двое... ну, «Эрг Ноор» и «Аристотель» – вдруг начали говорить. Вы понимаете, уважаемые коллеги? Они начали говорить. Начали спорить.

– О чём? – нетерпеливо спросил юноша в ковбойке.

– Ах, вас интересует о чём? – очень вежливо сказал директор. – Я предвидел это и потому вчера звонил вам. Вам и всем остальным. Но никого не оказалось дома. Да. И к дяде Васе я приехал один. Так вот, «Эрг Ноор» и «Аристотель» действительно спорили. Они орали во всю мощь своих железных глоток. В зале гремело так, словно работал паровой молот!

– Значит, опыт все-таки удался! – воскликнула девушка. – О чём же они спорили?

– О чём? – спокойно переспросил директор. – А вот о чём. «Аристотель» утверждал, что в чемпионате по футболу на первое место в группе «А» выйдет команда «Крылья Советов». А «Эрг Ноор» визгливым и вибрирующим голосом, который для него придумал один фантаст, упрямо повторял: «Чепуха, чепуха, чепуха... 97,6 процента, Сын Голубой Планеты за то, что победит команда «Динамо». Да! «Аристотель» сыпал фамилиями игроков, ссылался на спортивных обозревателей и... и попрошу не смеяться! – рявкнул директор. – Не вижу в этом ничего смешного.

– Мы не смеёмся, – сказала девушка. – Мы стараемся не смеяться. Ничего не случилось. Просто эти машины плохо запрограммированы, вот и всё.

– Вы так думаете? – обернулся к ней директор. – Так вот, я всё выяснил. Дядя Вася, дежуря в хранилище, в течение трёх лет читал вслух спортивные газеты и журналы. Он даже слушал передачи со стадионов. Больше того, кое-кто из вас любил заходить туда по утрам. Так сказать, для обсуждения спортивных новостей. Да. И никто не вспомнил, что рядом – машины, пусть старые и плохие, но машины. Никто не вспомнил, что автоматы имеют акустические приёмники и, следовательно, могут...

Голос директора потонул в общем смехе.

– Не огорчайтесь, пожалуйста, – сказал юноша в ковбойке. – Автоматы не представляют ценности; они, в сущности, не нужны. Но если хотите, можно легко убрать эту лишнюю информацию о... футболе.

– Нет, нет, тут нужно разобраться, – возразила девушка. – Пусть автоматы считались неудачными, негодными. Но теперь... теперь они спорят о футболе. Разве это не свидетельствует, что машина может мыслить, как человек? То есть почти как человек.

Директор покачал головой.

– Мой юный друг, – ехидно сказал он. – Это работают блоки анализаторов вероятности. И только. Как можно утверждать, что автоматы мыслят, когда один из них твердит о команде «Крылья Советов», а другой – о «Динамо»?! Ребёнку же ясно: первенство возьмёт «Спартак». Вы когда-нибудь бываете на стадионах?..

СТРАННЫЙ ВОПРОС

Анатолий Сергеевич Скляров, тридцатилетний профессор истории, удобно устроившись на диване, в сотый раз перечитывал «Трёх мушкетёров». Кардинал Ришелье вызвал к себе д'Артаньяна, и это волновало Анатолия Сергеевича, хотя он знал, что всё окончится благополучно. Кардинал уже вручил смелому гасконцу патент на звание лейтенанта, когда из-за стены послышался робкий стук. Анатолий Сергеевич взглянул на часы: было два часа ночи. Он отложил книгу и встал с дивана.

Вторую половину дачи снимал учитель математики – тихий, застенчивый старик. За две недели Скляров, поглощённый работой над статьёй для исторического журнала, обменялся со своим соседом лишь несколькими незначащими фразами.

Анатолий Сергеевич закурил сигарету и подошёл к окну. Стук повторился.

Скляров застегнул пижаму и вышел на веранду. Математик стоял в дверях своей комнаты.

– Извините, пожалуйста, – быстро сказал он, увидев Склярова. – Я решился потревожить вас...

Он кашлянул и умолк.

– Что случилось, Семён Павлович? – спросил профессор, внимательно глядя на соседа. Старик, как всегда, был одет в чёрный, тщательно отглаженный костюм. Но по галстуку – слишком яркому и наспех завязанному – Скляров понял, что произошло нечто чрезвычайное. У Семена Павловича было очень доброе лицо, и сейчас оно показалось Склярову особенно милым и добрым. Профессор подумал, что такие лица бывают у старых детских докторов, для которых главное оружие – потемневший от времени деревянный стетоскоп и беспредельная человеческая доброта.

Математик сконфуженно погладил пышные, ещё сохранившие лихость усы и неуверенно произнёс:

– Машина... Она сейчас будет говорить. Я полгода ждал, и вот сейчас зажглась контрольная лампочка. Вы – профессор, доктор наук, и только потому я осмелился в столь поздний час... Для объективности...

Скляров хотел было сказать, что он почти ничего не понимает в машинах. Но старик был взволнован, и Анатолий Сергеевич не стал возражать.

Они прошли в комнату, которую снимал математик. «Да, не очень уютно», – подумал Скляров, бегло оглядев комнату. Заваленный книгами стол, аккуратно прикрытая серым солдатским одеялом железная койка, пузатый шкаф с резными ножками – всё было сдвинуто в один угол. С потолка свисала на чёрном шнуре лампа, прикрытая вместо абажура листом картона. На стульях в беспорядке лежали подшивки потрёпанных журналов, коробки с радиодеталями и инструментами. В комнате пахло ночной сыростью и цветами. Вдоль стены, на полу, выстроились стеклянные банки с распустившимися розами.

Семён Павлович показал на подоконник:

– Вот, пожалуйста, взгляните... У открытого окна стоял очень старый радиоприёмник СИ-235. Скляров удивлённо посмотрел на Семена Павловича.

– Это только футляр, – объяснил математик. Он говорил шёпотом, словно боясь, что машина его услышит. – Футляр, знаете ли, не имеет значения. А машина – внутри.

Он принёс Склярову стул, а сам продолжал ходить по комнате. Рассказывая, он снимал и надевал очки. Они были тоже старые: с круглыми стёклами и металлической оправой, оплетённой каким-то шелушившимся коричневым материалом.

– Я собрал её полгода назад, – говорил математик. – Разумеется, вы знаете, что идёт дискуссия о том, может ли машина мыслить. У меня, конечно, нет необходимой подготовки... Нет, нет, вы только не подумайте, что я собираюсь выступать со своим мнением. Я поставил маленький эксперимент, – он смущённо улыбнулся. – Может быть, эксперимент – слишком громкое слово. Это только простой опыт, не больше. Дело в том, что Эйнштейн однажды высказал такую мысль... Вот, я вам процитирую на память: «Что бы ни делала машина, она будет в состоянии решить какие угодно проблемы, но никогда она не сумеет поставить хотя бы одну». Не правда ли глубокая мысль?.. Вы можете подумать, что я имею дерзость спорить с Эйнштейном, – он протестующе взмахнул руками. – Нет, я только поставил опыт. Это – первая машина, которая специально предназначена для того, чтобы ставить проблемы.

Скляров уже не слушал математика. Он смотрел на Семёна Павловича, машинально кивал головой и думал о том, что старик даже не подозревает, насколько грандиозен его эксперимент. Анатолий Сергеевич почему-то вспомнил другого учителя – Циолковского, и почтительно спросил:

– Ваша машина... она может пригодиться для астронавтики?

Математик поверх очков удивлённо посмотрел на Склярова.

– Не знаю, я об этом не думал, – произнёс он извиняющимся тоном. – Конечно, в какой-то степени... Скажем, для разведки неисследованных планет.

Скляров нетерпеливо перебил:

– И вы никому ещё не показывали эту машину?

– Нет...

Семён Павлович окончательно смутился. Он стоял перед профессором – высокий, худощавый, по-стариковски нескладный – и взволнованно потирал руки. Анатолий Сергеевич вдруг насторожился. Как всякий человек, далёкий от техники, он был уверен, что открытия рождаются лишь в лабораториях, оборудованных по последнему слову техники. В чём оно состояло, это последнее слово техники, он представлял себе довольно смутно и потому вкладывал в это понятие особо торжественный смысл.

– Вы сами её собрали? – осторожно спросил он.

– Сам, – ответил математик. Голос его звучал виновато.

– Ага, – неопределённо произнёс Скляров. Он почему-то вспомнил д’Артаньяна. После книги Дюма легче верилось в необыкновенное.

– Какой же вопрос задаст эта... гм, машина? – спросил он. – Что-нибудь математическое?

– Не знаю, – ответил математик. – Право, не знаю. Она может выбрать любую проблему – и в математике, и, простите, в истории, и в биологии... Даже, так сказать, из сферы практической жизни. Она, образно выражаясь, начинена всевозможной информацией. Я, конечно, не смог бы сам заполнить всю её память, но удалось использовать готовые элементы. Мой бывший ученик работает в академии, он мне и помог достать готовые элементы. Разумеется, они предназначались для других целой, но в этой машине они собраны иначе. Там, знаете ли, очень много записано. Десяток энциклопедий, разные справочники, учебники, журналы, газеты...

Скляров вытер платком вспотевший лоб:

– И сейчас мы услышим... её голос? Семей Павлович быстро ответил:

– Нет, то есть да... Мы услышим азбуку Морзе.

Анатолий Сергеевич подошёл к машине. Тихо поскрипывали створки открытого окна.

Скляров услышал смех и вздрогнул: настолько странным показался ему сейчас простой человеческий смех. По дощатому тротуару, вдоль ограждавшего сад забора, шли двое. Они не спешили, и по приглушенным молодым голосам нетрудно было догадаться, что это юноша и девушка. Внезапно шаги затихли. Послышался быстрый неясный шёпот. Настороженно прогудел поезд. Он быстро приближался, и торопливый стук колёс поглотил все ночные звуки.

– Московский, два сорок, – сказал Семён Павлович. – Начнём, если вы не возражаете?

Профессор вернулся к стулу. Он с трудом сдерживал волнение. Анатолий Сергеевич до самозабвения любил историю. Может быть, поэтому ему казалось, что первая проблема, поставленная машиной, обязательно будет связана с историей. В какое-то мгновение перед мысленным взором Склярова пронеслась вся история человечества, насыщенная столь сложным и противоречивым, что для него нет иного обозначения, кроме всеобъемлющего слова «Жизнь». «Машина не станет уклоняться от трудных вопросов, как иногда делали историки, – подумал Скляров и вспомнил одну свою неудавшуюся работу по истории Византии. – Машина не должна быть предубеждённой. У неё абсолютная память и абсолютная смелость...»

– Начнём, Семён Павлович, – взволнованно сказал он и оглядел комнату. Теперь всё в этой комнате показалось ему иным – значительным, даже историчным.

– Начнём, – повторил он.

Математик поправил сбившийся набок галстук и, шумно вздохнув, передвинул рычажок, выступавший из прорези на передней панели машины. Что-то щёлкнуло. Послышалось негромкое шипение.

Скляров напряжённо всматривался в футляр старого радиоприёмника. Динамик долго шипел, и Анатолию Сергеевичу начало казаться, что опыт не удался. Он вопросительно посмотрел на математика, и в этот момент услышал прерывистую дробь азбуки Морзе. Семён Павлович бросился записывать. Скляров не знал азбуки Морзе и нетерпеливо поглядывал то на машину, то на математика.

Сигналы оборвались так же внезапно, как и начались.

Анатолий Сергеевич вскочил со стула и подбежал к математику. Тот протянул ему оторванную от газеты неровную полоску бумаги:

– Она задала вопрос! Значит… Как вы думаете, это не бессмысленный вопрос?

Скляров прочитал написанное. В первый момент у него мелькнула мысль: «Ну, ну... Как бы то ни было, а чувство юмора у этого ящика есть...» Потом он подумал: «Странный вопрос. Очень странный вопрос. А вдруг она... серьёзно?» – и подозрительно покосился на машину.

– Мне трудно судить, – сказал Скляров. – Пожалуй, в какой-то степени вопрос закономерный. Машина впервые получила возможность по своей... гм, по своей инициативе спросить о чём-то человека, и вот... Да, да,– уже увереннее произнёс он. – Вполне логично, что она начала именно с этого вопроса. Почему-то принято считать, что машина должна думать как-то... гм, по-машинному. А она, если будет думать, то как человек. Вы понимаете мою мысль? Вот Луна – она светит отражённым светом Солнца. Так и машина.

– Не знаю, – нерешительно произнёс Семён Павлович. – Вы понимаете... Машина и человек – разные. Машина может определить температуру воздуха с точностью до тысячных долей градуса, но она никогда не почувствует и не поймёт, что такое ветер, ласкающий кожу. А человек никогда не почувствует, что такое изменение самоиндукции, никогда не ощутит процесса намагничивания. Человек и машина – разные. Машина только тогда сможет мыслить, как человек, когда она будет иметь всё то, что имеет человек – родину, семью, способность по-человечески чувствовать свет, звук, запах, вкус, тепло и холод...

– Но тогда она перестанет быть машиной, – возразил Скляров.

Старик промолчал.

Подумав, Скляров добавил:

– Завтра же покажите эту машину специалистам. Вы слышите, Семён Павлович? Обязательно покажите её кибернетикам. Пусть они и решают. И ещё... сохраните эту бумажку.

Он передал математику полоску газетной бумаги, на которой под точками и тире была выведена аккуратным почерком одна фраза: «Может ли человек мыслить?».

ОТ РЕДАКЦИИ

Может ли машина мыслить?

Такой вопрос даже двадцать лот назад показался бы по меньшой мере странным. А сегодня возможные ответы на этот вопрос обсуждаются вполне серьёзно. «Может ли машина мыслить?» Спрашивают в своих письмах и читатели нашего журнала – например, тт. Панчижный и Илюшкин из г. Измаила.

Развитие кибернетики, бурное «размножение» во всём мире электронно-вычислительных машин – вот что натолкнуло писателя-фантаста Г. Альтова на создание рассказов, которые вы сейчас прочитали. Фантасту многое позволено, и автор наделил машины не только способностью соображать, но и «человеческими» эмоциями.

Нужно, однако, твёрдо помнить: любая электронная машина выполняет программу, заложенную в неё человеком. Даже так называемые вероятностные, «беспрограммные» устройства способны искать решения лишь в узкой области, в той, для которой их предназначает создатель-человек. Различие между мозгом человека и самой совершенной электронной машиной, разумеется, не только в количестве «ячеек». И современная наука не даёт оснований надеяться, что будет построена машина, способная размышлять, любить, ненавидеть, радоваться, огорчаться, свободно творить. Всё это вместе свойственно только человеческой личности.