О книге П. И. Карпова
Статья полностью называется: «Книга П. И. Карпова «Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники» (1926) в европейском культурном контексте». Автор: Елена Дмитриевна Гальцова, доктор филологических наук, старший научный сотрудник ИМПИ РАН, профессор РГГУ
В 1926 г. в серии «Научные монографии» Государственного издательства (Москва – Ленинград) появляется книга психиатра Павла Ивановича Карпова «Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники». Небольшой тираж книги – 2000 экземпляров – вполне соответствовал «научной» серии, хотя речь идёт уже о науке «для народа», излагаемой «доступным» языком. В этой книге, как и в других работах П. И. Карпова (во всяком случае, из тех, какие нам удалось разыскать), проявляются любопытные тенденции советской гуманитарной мысли 20-х годов. Отметим, прежде всего, её междисциплинарность: будучи написана профессиональным психиатром, это книга по психологии и по теории искусства, причём в контексте ярко выраженного «социологического» подхода. С одной стороны, в ней отчётливо прослеживаются, последствия той увлечённости примитивным (в широком смысле этого слова) творчеством, которая была характерна для искусства и теории авангарда 1910-х – начала 1920-х годов и которая предвосхитила расцвет того явления второй половины XX века, что называется трудно переводимым на русский язык словом «Арт Брют».
В свою очередь, авангардистские искания в этой области основывались на некоторых научных разработках в области психологии и психиатрии или происходили параллельно с ними: речь идёт, разумеется, о труде Чезаре Ломброзо «Гениальность и помешательство» (1882), переведённом на русский язык в 1902 г., а также работах французских исследователей, известных в России – среди которых Марсель Режа (Reja, Marcel. L'Ait ches les fous: Le dessin, la prose, la poesie. P.: Mercure de France, 1907) и Рог де Фюрсак (Rogues de Fursac J. Les Edits et les Dessins dans les maladies neiveuses et mentales (essai clinique). P.: Masson, 1905). С другой стороны, книга П.И. Карпова, опубликованная в стенах Государственной академии художественных наук (ГАХН), несёт на себе отпечаток определённых идеологических установок: это подчёркнуто материалистический подход, терминологическая полемика с фрейдизмом; ключевая идея социального «равенства» душевнобольных и клинически здоровых людей; отчасти утилитаристский подход при анализе творчества душевнобольных, который производится в связи с его возможным «влиянием на развитие науки, искусства и техники».
Несмотря на нескончаемую полемику с фрейдизмом, в начале 1920-х годов отечественная философия, литературоведения и психология были в общем-то открыты влиянию психоанализа. К примеру, в ГАХНе, несмотря на борьбу с фрейдизмом, в 1924-1925 гг. среди внештатных корреспондентов Академии числился И. Д. Ермаков, который выпускал с 1922 по 1928 гг. серию книг «Психологическая и психоаналитическая библиотека», в который выходили переводы Фрейда, книги И. Д. Ермакова и других исследователей. Более того, А. Луначарский призывал в Россию западных специалистов – именно по его приглашению в 1923 г. из Швейцарии в Москву приезжает доктор Галант, ученик Эйгена Брейера и знакомый 3. Фрейда, К. Юнга и А. Адлера. Иван Борисович (так стало звучать его новое советское имя) Галант участвовал в создании и публикации альманаха «Клинический архив гениальности и одарённости (эвропатологии)» (главный редактор Г.В. Сегалин), который выходил с 1925 по 1930 гг. (19 выпусков). В концепции этого альманаха чётко прослеживается влияние Ч. Ломброзо, который был для авторов и центром притяжения и объектом для критики: свердловский учёный Г. В. Сегалин стремился создать свою собственную оригинальную науку «эвропатологию», изучающую связь между гениальностью и душевными болезнями. Именно в одном из этих альманахов вышла рецензия Галанта на книгу Карпова (Т. 3 вып.1, 1927, с. 95-97). Галант видит ценность труда Карпова в том, что она являлась первым в России полным трудом, предлагающим подробное описание [эта часть фразы в оригинале была пропущена, добавил подходящую по смыслу – прим. D.] и систематизированное выявление различных видов творчества душевнобольных, находящихся на лечении в психиатрических больницах. Но Галант не признавал за простыми душевнобольными права на создание эстетических ценностей – он считал, что их деятельность не представляет культурного интереса, в отличие от великих людей, которые были предметом его собственных изысканий (Горький, Леонид Андреев, Есенин, если говорить о самых крупных фигурах). В 1927 г. появляется книга П. М. Зиновьева под редакцией знаменитого и довольно официозного профессора П. Б. Ганнушкина «Душевные болезни в картинах и образах. Психозы, их сущность и формы проявления» (Изд. М. и С. Сабашниковых. Переиздано в 2007 г.), в которой тоже прослеживается полемика с Карповым в определении ценности творчества обычных душевнобольных.
Вопрос о ценности клинического материала стоял, очевидно, и перед самим Карповым. Он намеренно остаётся в рамках научного (точнее, научно-популярного) дискурса, часто используя в своей работе слово «патологическое» в клиническом смысле. Как нам кажется, использование слова «патологический» в качестве положительного термина в стенах ГАХНа заключает в себе скрытую полемику с расстановкой ценностей в психологии и психиатрии до революции. Напомним, что в России огромным успехом пользовалась книга Макса Нордау «Вырождение», которая была переведена на русский язык в конце XIX века и в которой позиция автора, при всем его восхищении великими произведениями литературы и искусства, состоит в том, чтобы находить их «болезненные» первопричины и бороться за, так сказать, оздоровление общества. В России слово «патологическое», в осуждающем смысле, использовал, например, Г. И. Россолимо, который в своей речи «Искусство, больные нервы и воспитание (по поводу декадентства)» (1900) призывал спасать общество от дурного влияния «патологического искусства».
И всё же, – и в этом Карпов, несмотря на все оговорки, видит ценность творчества своих подопечных: «Душевнобольные были и будут реформаторами во всех областях человеческой жизни, поэтому изучение творчества душевнобольных может дать новые данные для понимания в высокой степени тёмного процесса творчества вообще».
С другой стороны, наряду с переосмыслением дореволюционных гуманитарных ценностей, открывающим новые перспективы для развития наук (и психиатрии, и искусствоведения), советское учреждение ГАХН задавало и определённые рамки научной работы, в которых сама наука вынуждена была приобретать сугубо популяризаторские черты. К сожалению, эта особенность с большой силой проявилась в анализируемой книге П. И. Карпова, написанной в «доступной» для широкого читателя манере: в ней, за исключением краткой библиографии, почти отсутствуют сноски и эрудированные рассуждения о научных предшественниках. Возможно, это объясняется, как мы уже говорили, официальным и подцензурным характером издания. Что касается других научных материалов, какие нам удалось обнаружить, то это тезисы П. И. Карпова для публикаций в бюллетенях ГАХНа, источники достаточно бедные с точки зрения эрудиции и схематичные. Слот Плінко захоплює своєю простотою та динамічністю. Гравці часто залишають позитивні Плінко відгуки завдяки незабутньому ігровому досвіду.
Из официальных документов Государственной академии художественных наук жизнь и научная деятельность действительного члена Академии П. И. Карпова представляется следующим образом. Павел Иванович Карпов родился в 1873 г. – по одним источникам в Москве, по другим в Санкт-Петербурге. О детстве и юности ничего не известно, о родителях говорится в разных документах, что они были то ли крестьяне, то ли беспартийные рабочие-ткачи: обе версии не заслуживают большого доверия, так как для успешного продвижения по службе было необходимо иметь рабоче-крестьянские корни. В личном деле упоминается арест царской охранкой в 1902 году «за хранение литературы». В 1911 г. Карпов окончил медицинский факультет 1-го МГУ, в том же году защитил диссертацию на тему «Эволюция психической жизни», которая была опубликована уже после революции – в 1921 году. Работал ординатором, затем старшим ординатором в Пречистенской психиатрической больнице при 1 МГУ с 1911 по 1917 гг. В 1915-1926 гг. читал курс нервных и душевных болезней в школах сестёр. В 1917 г. избран старшим врачом Пречистенской психиатрической лечебницы. В 1917-1920 гг. работал ассистентом нервной клиники профессора Л. О. Даркшевича. В 1920 г. был избран помощником директора и профессором психоневрологии Института, где заведовал секцией пропедевтики и читал обязательный курс «Введение в психиатрию».
Таков был путь П. И. Карпова-психиатра, который на протяжении своей клинической практики в первой четверти XX в. собирал художественные произведения пациентов – стихи, прозу, рисунки, живопись – и на основе своей коллекции хотел создать музей.
Сама идея собирать произведения душевнобольных была не нова, как в Европе, так и в самой России. Вдохновлённые примером Чезаре Ломброзо (о котором более подробно речь пойдёт ниже), такие известные российские психиатры, как П. А. Преображенский, Г. И. Россолимо, Ф. Е. Рыбаков, коллекционировали произведения своих пациентов. На формирование Карпова-искусствоведа, как нам любезно сообщила современный историк психологии И. Е. Сироткина, мог оказать влияние Н. Н. Баженов (1857-1923), который тоже коллекционировал произведения душевнобольных и преподавал в Московском университете приблизительно в то же время, когда в нём учился П. И. Карпов. Кроме того, будучи одним из организаторов Русского союза невропатологов и психиатров и его председателем (с 1911 г.), Н. Н. Баженов был широко известен в среде московских психотерапевтов. Из российских предшественников П. И. Карпова именно Н. Н. Баженов демонстрировал наиболее положительное отношение к творчеству своих пациентов, в котором он видел и моральные, и эстетические ценности.
Интерес П. И. Карпова к творчеству душевнобольных получил своё теоретическое обоснование в 20-е годы, когда основным занятием Карпова стало преподавание и, что самое главное, работа в Государственной академии художественных наук (впоследствии Государственной академии искусств).
С 1923 г. по 1932 г. Карпов является действительным членом ГАХНа. Он – председатель комиссии по изучению патологического творчества и учёный секретарь Разряда психологии искусств, с 1926 г. – член Совета института по изучению преступности и преступника, с 1926 г. – заведующий лабораторией по изучению поведения масс и массовой психотехники. В 1930 г. Карпов работал также в Лаборатории экспериментального искусствоведения. Среди работ Карпова, где он подходил к теоретическим обобщениям в сфере словесного и изобразительного искусства, – книги «Творчество душевнобольных» (1926), «Бытовое эмоциональное творчество в древнерусском искусстве» (1928), «Творчество заключённых» (1929) и статьи 20-х годов: «Отношение центров головного мозга к ораторскому искусству», «Аналитическое и синтетическое творчество», «Гениальность и параноидальное творчество», «Древнерусское искусство», «Принципы футуристического творчества», «Фантастика в живописи» и др. (от которых в бюллетенях и архивах ГАХНа сохранились только тезисы).
В РГАЛИ остались довольно противоречивые сведения о заграничных контактах П. И. Карпова. Есть сведения о том, что в 1913 г. он прочитал доклад на международном конгрессе психиатров, посвящённый рисункам душевнобольных. В библиографии к книге «Творчество душевнобольных» он упоминает другие даты: «Рисунки душевнобольных», доклад на V Международном конгрессе по призрению [«призрение» – совокупность благотворительных учреждений и мероприятий для помощи нуждающимся – прим. D] душевнобольных, 1912 г. Напомним также о проверенном факте – в 1914 г. в России проходила выставка рисунков душевнобольных.
Официальные сведения о загранкомандировках П. И. Карпова, при всей своей противоречивости, позволяют выстроить несколько гипотез о возможном его общении с кругами, интересовавшимися искусством клинических безумцев. Сохранилась запись: «Загранкомандировки. Берлин, Гейдельберг, 1912 г., 1,5 мес. с научной целью». В других бумагах мы нашли сведения о том, что он два раза был в Мюнхене.
Мы не можем с точностью сказать, насколько достоверны эти сведения. Тем не менее в данном случае важно упоминание о двух знаковых для теории примитивизма и «арт брют» городах. Во-первых, речь идёт о Мюнхене, известном центре немецкого экспрессионизма. Напомним, что здесь в 1901 г. благодаря деятельности художника Василия Кандинского формируется художественная группа «Phalanx», выступавшая против живописи истеблишмента, а затем, в 1909 году, возникает «Новое объединение мюнхенских художников», или «Новое художественное общество», в котором участвуют Кандинский, Алексей фон Явленский и Альфред Кубин. Все эти художники участвовали в объединении «Синий всадник», представившем на первой же своей выставке детские рисунки, о которых Пауль Клее сказал, что «произведения душевнобольных являются параллельными феноменами, и определение их как безумных ни в коей мере не должно быть ругательным. На самом деле всё это надо принимать всерьёз, и это серьёзнее, чем все музеи изобразительных искусств, ибо речь идёт о том, чтобы реформировать современное искусство. Чтобы не заниматься просто архаизацией, нам необходимо быть ещё выше к источникам». В. Кандинский мечтал тогда о «душе примитива» в своей книге «О духовном в искусстве» (Мюнхен, 1912): «Чем обнажённее лежит абстрактное формы, тем чище и притом примитивнее звучит оно»; в том же, 1912 году, в альманахе «Синий всадник» он публикует статью «К вопросу о форме», где пишет об особой способности ребёнка воспринимать вещь как таковую, а не с точки зрения её практической целесообразности: «Одарённый ребёнок наделён способностью не только отбросить внешнее, но и облечь оставшееся внутреннее в форму, обнаруживающую его с большой силой и таким образом воздействующую («говорящую»)».
В том же, 1912 году будущий дадаист и сюрреалист художник Макс Эрнст, начинавший свою трудовую деятельность на поприще психиатрии, начал собирать коллекцию рисунков своих пациентов. После выхода в свет книги Принцхорна он оставит идею публикации своей собственной книги на аналогичную тему и станет одним из активных популяризаторов творчества Принцхорна во Франции.
Во-вторых, речь идёт о Гейдельберге, где в 1919-1921 гг. (то есть несколько позже, чем там, вероятно, был П. И. Карпов) работал философ и психиатр Ганс Принцхорн, чья книга «Творчество душевнобольных. О психологии и психопатологии образотворчества» (1922), стала классикой для исследований «арт брют». Ганс Принцхорн, завсегдатай мюнхенских художников в первом десятилетии XX в., собирал коллекцию произведений душевнобольных во время своей работы в психиатрической клинике в Гейдельберге. В центре теории Принцхорна – понятие «образотворчества», «гештальтунг», которое является и формой, и формотворением. Сложная схема «гештальтунга» может быть представлена как живая форма, за которой всегда присутствует некий общий для всех людей внутренний («ядерный») процесс.
П. И. Карпов упоминает Г. Принцхорна в библиографии к своей книге (правда, в разделе опечаток – можно лишь гадать, случайность это или нет), а в своих теоретических рассуждениях явно опирается на теорию «гештальтунга», хотя и не цитирует её напрямую. Но если, с точки зрения теории, переклички между работами Карпова и Принцхорна представляются очень интересными, то вряд ли можно говорить о влиянии Принцхорна на Карпова-коллекционера. Русский психиатр, будучи на десяток лет старше, начал собирать коллекцию с самого начала своей клинической практики, то есть задолго до прославленного немца.
Связь практических и теоретических исследований П. И. Карпова с деятельностью В. В. Кандинского становится совершенно явной в стенах ГАХНа. Напомним, что в начале 20-х годов в ГАХНе ведутся исследования воздействия искусства на психику человека, а одним из разработчиков этого направления являлся именно В. В. Кандинский, который считал, что в создании науки об искусстве обязательно должны принимать участие представители позитивной науки, в том числе и медицины, психиатрии, о чем он говорит в 1921 году в качестве вице-президента РАХН (основанная в 1921 г. Российская академия художественных наук, которая станет вскоре называться Государственной академией художественных наук), в докладе «План работ секции изобразительных искусств».
В контексте официальной деятельности РАХН-ГАХНа работы психолога П. И. Карпова выглядят парадоксально. С одной стороны, они написаны «на злобу дня», если не сказать соответствуют конъюнктуре и прямо следуют направляющим словам А. Луначарского из его программной статьи «Текущие задачи художественных наук». «Вместе с тем, искусство есть явление психологическое, – напоминал нарком. – Конечно, я вовсе не хочу этим сказать, что оно связано со старой психологией <…> нет, будем брать психологию в разрезе естественнонаучном, главным образом как науку о поведении, как сложную рефлексологию, и в этом отношении она представляет собою совершенно иной подход к данной проблеме, чем подход психологический, ибо здесь мы будем изучать человека, творца и человека, оценивающего искусство. В основу этого психофизиологического отношения к искусству должны быть положены физиологические ощущения, т.е. самое тщательное изучение органов слуха, зрения и т.д., изучение процессов понимания <...> Здесь найдут своё место и чисто биологические наблюдения. Вопросы наследственности, влияние среды, условий жизни на творчество, пол, возраст, различные болезненные состояния и т.д.» Именно в таком смысле была организована структура ГАХНа в 1925 г.: социологическое отделение; физико-психологическое отделение (на втором месте!); философское отделение (литературная секция, театральная секция, музыкальная секция, пространственная секция); библиографический отдел; психофизиологическая лаборатория; хореологическая лаборатория. Таким образом, специальность Карпова, который работал в физико-психологическом отделении, оказывалась чуть ли не на переднем крае советской науки.
Любопытно, что в 1925 г. ГАХН одной из первых в СССР проявляет интерес к французскому сюрреализму – незадолго до того, как возникла мысль о возможной его вербовки после сближения французских сюрреалистов с коммунистической группой «Кларте». Один из руководителей ГАХНа П. С. Коган, разумеется, ругает сюрреалистов в своей статье, которая призвана была стать программной. Возможно, П.И. Карпов и не знал о том, что Андре Бретон работал во время войны психиатром, а потом вместе с художником Максом Эрнстом восхищался книгой Принцхорна, ещё не переведённой на французский язык. Возможно, П.И. Карпов не знал и о теории автоматического письма, какой она была представлена Бретоном в первом «Манифесте сюрреализма» (1924), но совпадение по времени между началом деятельности французских сюрреалистов, апологизировавших проявления безумия, и публикацией книги русского психиатра, поразительно.
Книга П. И. Карпова «Творчество душевнобольных», при всей своей художественной ценности (воспроизведённые здесь рисунки и тексты больных представляют собой единственный след, оставшийся от коллекции П. И. Карпова), представляет большой интерес и с точки зрения чисто теоретической, в контексте советской гуманитарной культуры 1920-х годов.
Прежде всего, важна позитивная оценка описываемого феномена. «Врачи стали смотреть на данное явление как на творчество, и, кроме того, было замечено, что такое занятие нередко отвлекало больного от охвативших его идей и служило средством успокоения». Это важно, во-первых, потому, что безумие воспринималось как отрицательная категория (вспомним процитированные слова Россолимо), причём не только в оценке провокативного творчества авангардистов (например, книги Радина «Футуризм и безумие», 1914), но и в некоторых основополагающих трудах по Арт Брют – например книга Марселя Режа «Искусство безумцев» (1905), где душевнобольные рассматриваются отдельно, не наравне с нормальными людьми [эта книга в издании 1918 года представлена в библиографии к «Творчеству душевнобольных»].
Причём у Карпова речь идёт не просто о положительной оценке, но почти об апологии: «Душевнобольные творят по тем же законам, как и здоровые люди, а потому наблюдение творческого процесса у постели больного, наблюдение самого творца и изучение его самого и творчества ему присущего может способствовать освещению тёмных недр творческого процесса вообще». Более того, лечащий врач оказывается в этом случае как бы наилучшим психологом искусства: «Творчество душевнобольных <...> даёт возможность лечащему врачу наблюдать больного в эти моменты и входить с ним в более интимную духовную связь, способствующую глубокому проникновению в недра психического механизма творческого процесса». При этом «границу здоровья и душевного расстройства уловить трудно, а точно сформулировать совершенно невозможно».
Вслед за Ломброзо ( который написал, в частности, «Об искусстве безумных» (1880) и сам коллекционировал их произведения) Карпов рассматривает психические патологии как неизбежную плату за гениальность. «Под влиянием каких-то внутренних причин больные некоторыми формами психического расстройства могут впадать в особое состояние, свойственное интуитивному переживанию, результатом которого выявляется творческий процесс» – циклотимия. Ибо именно эта болезнь создаёт «в организме условия наибольшего общения бодрственного сознания с подсознанием».
Конечно же, Карпов знал работы и Фрейда и Бергсона (хотя и не упоминает их имён, как впрочем и Ломброзо и многих других). Творческий процесс он называет «интуитивным процессом», «интуитивным переживанием», а потому этот процесс всегда индивидуален. «Бодрственное сознание» и «подсознание» – это, конечно же, отсылки к Фрейду (которого, кстати, изучали и критиковали в стенах ГАХНа). Не без влияния Фрейда Карпов в заключительной части своей работы будет рассуждать о сновидениях. Но, признавая «подсознательную» природу творчества, которая проявляется наиболее непосредственно именно в творчестве душевнобольных, Карпов не касается мифологической формы: он не использует терминологию эдипова комплекса и вообще не пишет о сексуальности. «Подсознание» служит источником образов, «целостных форм», которые из него «выкристаллизовываются», и в этих рассуждениях Карпов сближается скорее с Принцхорном и его феноменологией, с теорией «гештальтунга». Но интересно, что по сравнению с Прицхорном, для которого Фрейд и Юнг представляют как бы «пройденный этап», а слово «бессознательное» или «подсознание» не терминологично, Карпов, наоборот, словно идёт от Принцхорна обратно к Фрейду, минуя сексуальность.
Именно к «патологическому» творчеству Карпов применяет свои рассуждения, когда говорит о «Сущности творческого процесса» в своём докладе 1925 г., произнесённом в ГАХНе. Приведём эти тезисы:
«1. Субъективные переживания индивида при наличии творческого процесса активно приятны.
2. Жажда повторяемости интуитивного процесса несёт черты психической инфекции.
3. Особенности работы контролирующего сознания характеризуется возможностью погружения деталей в подсознание, где последние и протекают в периоде приобретения навыков и организации привычной работы. Контролирующее сознание преимущественно работает путём аналитическим при реализации интуитивного творчества.
4. При наличии интуитивного творчества синтез протекает в сфере подсознания.
5. Путь общения контролирующего сознания с подсознанием может организовываться в различных этапах, благодаря чему приобретаются навыки, возможность психического общения при помощи формы и интуитивной творческой работы».
Обратим внимание на идеи коммуникации, связанные с интуитивной «творческой работой». Желание творчества сродни «психической инфекции», оно как бы «заразно», едва только человек ощутит её «приятность». С другой стороны, творчество открывает возможности «психического общения при помощи формы», которое можно понимать в том числе и как возможность особой межличностной коммуникации.
Вернёмся к теории построения подсознания, как она представлена в книге «Творчество душевнобольных». Карпов пытается понять строение подсознания, вслед за «Гиппократом, Аристотелем, Фрейдом, Поповым и Каринским», посредством изучения «различного вида снов и сноподобных состояний», что в свою очередь должно помочь выявлению творческих функций. «Подсознание построено по тому же типу, как и контролирующее сознание», но элементы его расположены в обратном порядке, что и проявляется во сне (своего рода обратная перспектива).
Основное изобретение Карпова – это механизмы творческого процесса, так сказать его психотехника (которые, по мнению Карпова, одинаковы по сути своей у здоровых людей и у больных). Отметим сразу терминологическую особенность, продиктованную новыми временами, – терминологический механицизм: когда Карпов говорит о «работе» применительно к творческому процессу («интуитивная творческая работа») и о его технике («психотехнике»), то это, разумеется, полемика с более принятыми в постсимволистской культуре представлениями о безумном гении, внезапном озарении и т.п. Психическое содержание проецируется вовне при помощи звуков, «красок, форм, мимики, жестов и выразительных движений, что принято называть немым языком». Интуитивный процесс проходит в глубинах подсознания, где образуется готовый образ-«синтез» (или, если заимствовать терминологию Принцхорна, происходит «гештальтунг»), и если между контролирующим сознанием и подсознанием устанавливается связь, то это решение (образ в готовом виде) может сразу попасть в поток активного сознания, где уже проходит его анализ.
Мысль о схожести интуитивного творчества у здоровых людей у душевнобольных и, по большому счёту, «отсутствие чёткой границы между безумием и не-безумием» (как сказал бы Андре Бретон), приводит к тому, что Карпов намекает на возможность параллельного анализа творчества душевнобольных и общепризнанных гениев: «Мы сознательно не проводили параллелей между музейными художественными произведениями и творчеством схизофреников, а потому читателю необходимо самому разобраться в тех симптомах живописи, которую он наблюдает в действительной жизни, и сравнить её с творчеством данной группы больных. В качестве наводящего материала мы просим иметь в виду символистов и беспредметников». Сближение с художественным творчеством особенно сильно проявляется в главе, посвящённой эпилепсии, где приводится большое количество примеров из Достоевского. Примеры циклотимии – творчество Чурляниса (Чюрлёниса) и Врубеля, Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Бальзака, Дюма, а также изобретение Уатта.
Выявление подсознания, которое происходит в творчестве душевнобольных, важно не только для клинической практики, для выявления симптомов болезни (ибо Карпов считал, что некоторые формальные элементы творчества непосредственно связаны с конкретными клиническими проявлениями), но и для лучшего понимания воздействия искусства на человека, что как раз соответствовало задачам, которые ставила перед собой ГАХН. В 1925 году Карпов делает доклад на тему «Внушение как характерная особенность подсознательной деятельности». Из более чем схематичных тезисов явствует, что «знания характерных особенностей подсознания необходимы врачу, педагогу, адвокату, судье, общественному и политическому деятелю», а искусный оратор, например, должен владеть приёмами, «при помощи которых усыпляется критика бодрственного сознания и получается доступ для внушающего воздействия на подсознание». И хотя в своей книге «Творчество душевнобольных» Карпов говорит лишь о врачебном воздействии, разрабатываемые им идеи выходили за рамки чистой клиники. Неудивительно, что два года спустя после выхода в свет этой книги Карпов публикует другую, тоже посвящённую искусству: «Бытовое эмоциональное творчество в древнерусском искусстве» (М., издание Государственного исторического музея, 1928). В этой книге, бедной фактическим материалом (в отличие от «Творчества душевнобольных» и «Творчества заключенных»), основной акцент сделан на анализе «эмоционально-эстетического отреагирования», которое охватывает как сферу творческого процесса, так и сферу его восприятия.
Теория «патологического творчества» П. И. Карпова – особый феномен гуманитарной мысли 1920-х годов в СССР. В ней легко выявляются тенденции, характерные для разработки проблемы «искусство и клиническое безумие», волновавшей европейских психиатров на протяжении почти всего XIX века, а, также, с некоторым отставанием во времени, и российских психиатров и художников (и футуристов, экспрессионистов, примитивистов, абстракционистов, дадаистов и сюрреалистов во всём мире). С другой стороны, любопытно, что книги П. И. Карпова и его теоретическая деятельность пришлись на период после Октябрьской революции и вписались на некоторое время в рамки советского научного учреждения, а его достаточно «маргинальные» исследования оказались чуть ли не на переднем крае советского искусствоведения. Что, впрочем, продолжалось не очень долго: Карпов числился в ГАХНе лишь до 1932 года. Его труды были незаслуженно забыты, коллекция утрачена, а имя его лишь изредка встречается в специализированных трудах по истории психиатрии в её отношении с искусством. Однако любопытным образом книга Карпова возникла в романе братьев Стругацких «Понедельник начинается в субботу», где повествователь видит её во сне и читает стихотворение, написанное сумасшедшим:
«В кругу облаков, высоко
Чернокрылый воробей,
Трепеща и одиноко,
Парит быстро над землёй...»
Впоследствии эти стихи окажутся в основе песни «Аллергия» отечественной группы «Агата Кристи» (1989), а теперь они получили массовое распространение благодаря интернету...