А.В. Амфитеатров «Белый охотник (летняя фантазия)»
Посвящается Александре Валентиновне Пассек.
Это случилось в июльское полнолуние 1883 года.
Я был в гостях у моей соседки по имению, Зинаиды Петровны Берновой, праздновавшей в тот день свое рождение. Когда гости собрались прощаться, уже совсем свечерело.
Кто, по настоянию хозяйки, остался ночевать, кто отправился восвояси. К числу последних примкнул и я.
До моей усадьбы считалось от Берновки что-то около трёх вёрст: дорога шла полем и только близ самого моего дома, пряталась сажень на двадцать, на тридцать, в густой березняк – начало громадного казённого леса, покрывающего своей пущей добрую четверть Л-ского уезда. В наших местах не шалили; про волков тоже не было слышно, да летом они и не опасны; на всякий случай у меня в кармане лежал револьвер. Сообразив всё это, я отверг любезное предложение Берновой снабдить меня экипажем и пустился в путь пешком.
Ночь была дивная. Луна успела высоко взойти и всё ещё поднималась по небу. Берновка стояла на сухом холме, но, минув её околицу, я вступил в полусвет, полусумрак густого тумана, слегка посеребренного месяцем. Стало довольно свежо для июля, - впрочем, после ужина с достаточным количеством выпитого вина, после толкотни в душных накуренных комнатах, маленький холодок был даже приятен.
Я шёл и думал о странных вещах, бывших несколько минут тому назад предметом общего разговора у Зинаиды Петровны. Мы беседовали о медиумических явлениях и главным образом о духовидении. Почти все гости рассказали по два, по три случая, более или менее подходящих к привлекательной теме. Большинство рассказчиков хлестаковски импровизировало свои повествования, но некоторые казались искренними. Я молчал всё время, хотя, если бы желал, мог сообщить много небезынтересных фактов. Летопись нашего старинного рода полна таинственными происшествиями. Между моими предками были странные люди.
Мой прадед, Никита Афанасьевич Ладьин, – самый крупный из этих чудаков: богач – вельможа XVIII века, он всю свою девяностолетнюю жизнь возился с магами, заклинателями, дружил с Сен-Жерменом, Калиостро, Месмером и едва ли не принадлежал к розенкрейцерской ложе. Сын его Иван Никитич, страстный ориенталист, провёл свою молодость в странствиях по Азиатским землям и вернулся в цивилизованные края человеком как бы не от мира сего, одарённый способностью ясновидения и редкою магнетической силой. Он умер 22 марта 1832 года, в один день и час с Гёте, которому был приятелем при жизни, и, говорят, предсказал это совпадение за день до кончины. Мой отец, человек с трезвым умом и положительным характером, имел, как он выражался, психический изъян: он страдал галлюцинациями слуха и зрения. Приписывая свою болезнь наследственности от фантастов-предков, отец приложил все усилия, чтобы ослабить её влияние на следующие поколения. Благодаря этому я получил самое материалистическое воспитание, рассудочное в ущерб воображению.
Я был твёрд во внушенных мне правилах и до двадцати лет не проявлял особой нервности. Затем меня стали посещать припадки панического страха. Мне внезапно делалось жутко быть одному, перейти в другую комнату, стоять спиной к двери или к зеркалу: жутко до того, что я бледнел, дрожал, обливаясь холодным потом. А между тем я не знал трусости пред явной физической опасностью. Около того времени на нашей ферме задурил бык и едва не забодал в моем присутствии скотницу; я схватил заступ, стал между животным и растерявшейся жертвой, ничуть не утратил хладнокровия и оглушил быка ударом по морде в ту самую минуту, как он собирался поднять меня на рога. Я пробовал бороться против страха: если меня пугала темнота, я шёл в потемки, если мне чудился неопределенный шорох, я исследовал комнату, пока не убеждался, что сробел... перед мышами! Но как-то раз, в сумерки, я грелся у камина в своем кабинете. Меня посетил страх: «ты не обернешься назад, ни за что не обернёшься!» шептал мне голос сердца. Верный своему репрессивному влечению, я обернулся – дрожь пробежала по моему телу. Не подумайте, чтобы мне предстал какой-нибудь фантом; нет, я не видел ничего страшного, скажу даже: ничего явственного. Но (не знаю, точно ли я выражаюсь) я почуял в темном углу кабинета движение, или вернее: содрогание чего-то живого, чуждого мне. Не было никого, а как будто кто-то был в том месте. Я поясню примером, – его легко могут проверить своим опытом все, кому в удел достались чуткие нервы: в большом темном зале сидит А.; В. входит в зал без малейшего шороха, ни одним звуком, доступным человеческому слуху, не известив А о своем приходе; тем не менее А., раз он нервно настроен, непременно почует хоть на одну секунду В. и окликнет: «кто здесь?» Если уверять А., что ему «представилось», он согласится; но попросите его показать место, где «представилось», и А. безошибочно укажет сторону, откуда появился В. Близкое к подобной чуткости, только гораздо более волнующее, ощущение испытал я при описанном случае.
С тех пор движение стало бичом моего духа. Стоило мне остаться одному, и я уже чувствовал его пред собой. В длинные зимние вечера я погибал от этого неуловимого мелькания. Даже общество не всегда спасало меня. Я считал и считаю своё движение болезнью, только отчасти психической, несомненно основанной на физиологических причинах: может быть, виной всему было поражение сетчатой оболочки, может быть, общее расстройство нервов привело в беспорядок и зрительный аппарат. Что главную роль в болезни играли глаза, я вывожу вот откуда: ни осязание, ни слух не участвовали в припадках; я ни одного звука не слыхал от движения, я ни разу не ощутил от него веяния. Болезни глаз – дело тёмное. Еще Гиппократ описал женщину, чьи больные глаза внезапно начали увеличивать предметы с силой трехсистемного микроскопа нашего времени.
В ночь моего рассказа движение минуло меня. Я шел совершенно спокойно, не испытывая болезненного замирания сердца, обычного предвестника припадка, и скоро достиг леса. Здесь было так туманно, что, не знай я дороги, пришлось бы двигаться вперед ощупью. Медленная ходьба и однообразная белизна сырого воздуха странно повлияли на меня: я впал в задумчивость, глубокую и отвлечённую, как магнетическое усыпление. Когда навстречу мне попался какой-то мужик, я мог ещё разглядеть его высокую фигуру, видел, что он мне поклонился, но не помню, отдал ли я поклон, и положительно помню, что уже не слыхал шума его шагов, хотя молодец, вероятно, сильно стучал крепкими каблуками сапог по укатанным колеям. Долго ли я шел, не знаю; во всяком случае, больше получаса, т. е. времени, совершенно достаточного, чтобы неспешным шагом добрести от Берновки до моего жилища.
Большая сова тяжело поднялась на воздух над моей головою; мягкий шум её полёта заставил меня очнуться. Я огляделся: вокруг был лес, но незнакомый мне вдоль и поперек, березняк. Ноги мои тонули в росистой траве: поблизости не было видно ни проселка, ни даже тропинки. Я забрёл в болотистую лощину; невдалеке журчали воды ручья. Гигантские сосны обступали края лощины и, сквозь туман, казались еще громаднее, чем в действительности. Я терял голову в догадках, куда завела меня моя непонятная рассеянность и каким образом завела? По многим признакам мне казалось, что я – в так называемом Синдеевском Яру, хотя я очень желал обмануться, потому что Синдесвский Яр был скверным местом, где год назад едва не погиб мой брат Георгий: загнавшись туда за раненой лисой, он незаметно очутился, как и я теперь, между двумя извилистыми линиями высоких, почти отвесных обрывов: не трудно было в двух-трёх местах скатиться вниз по мягкой глине, как с ледяной горы, зато не так легко взобраться опять наверх: глина, осыпаясь громадными глыбами, делала бесполезными все попытки. Зеленые лужайки лощины, при ближайшем знакомстве, оказывались обманчивым покровом сплошного топкого болота; в Яру нельзя было шагу сделать без опасности завязть в зыбучей трясине, как и случилось с Жоржем. Обдумав своё положение, я понял, что, даже в самом лучшем исходе, должен пронести ночь в лесу, так как, если бы даже мне удалось выбраться из Яра, я заплутался бы в чаще. На линии лощины виднелось несколько просек, по какой из них я пришел, не было ни малейшего представления в моей голове. Я покорился своей участи и присел на первый попавшийся пенёк. Было очень тихо. Только пугачи перекликались где-то очень далеко и замечательно мерно: крикнет один – пауза – крикнет другой – опять такая же пауза – опять крик первого... Жутко было слушать их дикие вопли – сердце надрывалось.
Едва я принял спокойную позу, как ощутил близость движения. Я вперил глаза в белую глубь тумана и скоро нашёл сильно содрогающуюся точку: движение распространялось от неё, как лучи от круглой светильни, спектром и, чем ближе к окружности, тем слабее; весь спектр представлялся моему воображению аршина четыре в диаметре; он не перебегал с места на место, что случалось наблюдать мне раньше, а напротив, устойчиво держался первоначального центра. Сосредоточенное внимание к точке быстро привело меня ко сну – по крайней мере я не помню себя в течение довольно долгого времени до момента, когда голос, далёкий, но резкий и ясный, назвал меня по имени. Я вскочил на ноги.
– Ау! Кто здесь жив человек? – закричал я.
Эхо прокатилось по просекам и смолкло. Пугач раздирающе ухнул и стих. Ответа не было. Минута, другая, третья - наконец, с востока донесся до меня слабый раздельный оклик:
– Ни-ко-лай! Иди сюда. Ни-ко-лай!
Очевидно, меня хватились дома брат и дядя и надумались учредить за мной поиски. Я несказанно обрадовался, крикнул ещё раз, что было мочи, и пошел в сторону голоса. Мне посчастливилось сразу попасть на тропинку – узенькую, глубокую и вязкую, вероятно, протоптанную к водопою кабанами: их много в нашем уезде; крупный зверь бросился с моего пути – белые полосы на спине обличили барсука. Я шагал неутомимо. Голос по временам звал меня и всё с одной и той же стороны. Я громко аукал, однако мне не отвечали – значит, меня не слышали. Сперва я удивился, затем заключил, что попал в акустический фокус, весьма обыкновенный в лесных дебрях, если они разбросаны на холмах: звук с полной ясностью долетает сверху вниз и весьма слабо распространяется снизу вверх; иногда бывает и наоборот.
Кабанья тропа кончилась. Почва стала крепче; мелкие голыши шуршали под ногой. Скоро я уперся в каменистую стезю, протоптанную кверху обрыва.
– Николай! – отчетливо раздалось надо мной. Я был у цели! В две минуты, не больше, я вскарабкался по предложенному пути. Наверху никого не было. Значит, брат, не слыхав моих воплей, решился направить поиски в другую часть Яра. Как бы то ни было, он не мог уйти далеко. Я аукнул и свистнул особым манером, хорошо известным Жоржу. Тогда произошло нечто необычное.
Я стоял на границе тумана. За мной, в лощине, было целое море паров; предо мной поднимался косогором тёмный сухой лес с широкой прогалиной, залитой лунным блеском. Оттуда, словно из отдушины, тянуло мне в лицо предрассветным ветром. Когда я свистком разбудил эхо, из-за плеч моих вырвались, отделясь от тумана, два огромных белых клуба и полетели – как теперь я соображаю, против ветра – прямо в отверстие прогалины. В полете они словно таяли, уменьшались в объеме и всё ниже, ниже приникали к земле...
– Николай! – дошло ко мне по ветру. Я поспешил на зов и там, где прогалина кончалась, упираясь в лиственную стену, издали зазрил высокого человека в белом кителе, с ружьем за плечами, и возле него сеттера, тоже белого.
– Это ты, Жорж? Я здесь! Долго вы меня искали? – заговорил я, но, приблизившись, убедился, что обращаю речь к молодой березке; оптический обман показал мне белого человека сажень на пятнадцать ближе, чем стоял он на самом деле, у поворота узкой тропинки, уходившей в глубь чащи. Я налег на ноги и настиг охотника настолько, что мог слышать фырканье его собаки. Ещё шаг вперед, и светлый человек исчез в кустах, а когда опять появился на тропинке, то оказался ещё на большем расстоянии от меня, чем раньше! Мысль о сверхъестественном явлении мелькнула в моем уме.
– Жорж! Довольно дурачиться! Остановись! – сказал я.
Ответа не было. Страх зашевелил мои волосы.
– Жорж! - повторил я, и голос мой дрожал и прерывался, – Жорж! скажи, что это ты... Я боюсь...
Ответа не было. Мы шли на полвыстрела друг от друга... Я на ходу вынул револьвер.
- Стой, Жорж! Умоляю тебя – не продолжай шутки... Я не могу больше терпеть: я выстрелю в тебя... я боюсь, боюсь... Отвечай!
Ответа не было. Тогда я навёл револьвер в спину охотника. Он остановился, повернулся ко мне лицом и, как мне показалось, с упреком покачал головой. Револьвер дрогнул в моей руке... Призрак (я более не сомневался, что вижу призрак) опять тронулся вперед; я, весь дрожа, все-таки старался не отставать от него. Я не мог разглядеть черты лица странного вожатого: укрываясь в тени дерев, он и его сеттер двумя чуть светящимися пятнами скользили на тёмном фоне леса.
Чаща редела: меньше попадалось под ноги бурелома, гниющих колод, ветви реже, чем прежде, хлестали в лицо. И вот – светящиеся пятна вдруг потухли, исчезли. Вместе с тем последний строй векового леса остался за мной. Я стоял на окопе – впереди расстилалась вниз по пригорку кудрявая кустарниковая опушка; при мерцании занимавшейся зорьки местность легко выяснилась: вдали чернели крыши моей усадьбы. Призрак не показывался более...
Красный шар солнца выкатился на горизонте, когда я был, наконец, дома.
Жорж спал в своей комнате, завалившись в постель с раннего вечера. Итак меня вывел из леса не он.
– Кто же? кто? – мучительно думал я и с этим вопросом уснул, поборенный усталостью и страхом. На утро, если бы не синяки от ушибов, не царапина на лице, не ломота в разбитых членах, меня никто не уверил бы в действительности ночного приключения. Жорж вошел ко мне, когда я ещё не вставал.
– Где ты вчера пропал? – заговорил он. – Я о тебе беспокоился. Даже во сне тебя видел, – цени! – и как еще скверно видел: будто ты застрял в Синдеевской трясине, и мы с Милордкой тебя оттуда выручаем...
– Как?! – Я поднялся с подушек.
– С Милордкой... Забыл разве покойника? Эх, славный сеттер был! Чутье неподражаемое... Да что с тобой?! – вскрикнул Жорж и бросился ко мне на помощь, – ты, кажется, собираешься падать в обморок? Эка! Побелел, как полотно...
Глаза мои подсказали Жоржу догадку. Он вздрогнул и побледнел вряд ли меньше меня...
С-Петербург. 30 сентября 1886 г.