Язык утопии

Источник: журнал «Знание – сила», №2, 1990 год. Автор: М. Арапов, кандидат филологических наук

Сквозь тернии – к звёздам и обратно

Каждый новый пласт человеческой культуры не отменяет и не уничтожает предшествующие: под ним, в недрах современной культуры, дремлют более архаические структуры. Наш век стал свидетелем крупномасштабных экспериментов, безусловно доказавших возможность и даже относительную лёгкость регресса общества к таким дремлющим структурам. Сталин и Гитлер, каждый на свой манер, показали, что средневековое сознание и общественные отношения восточной деспотии не так уж сложно и реставрировать, гипнотически внушая при этом обществу, что происходящий возврат – гигантский скачок в будущее.

Одним из первых, кто на рубеже веков – XX и XIX, ещё безмятежно верившего в однонаправленность общественного развития (сквозь тернии – к звёздам!), – увидел возможность такого регресса, был русский марксистский философ Александр Александрович Богданов (Малиновский). Богданов (1873-1928) отнюдь не был в России единственным, кто говорил и писал на эту тему, но его голос раздавался из лагеря – скажем так – сторонников радикальных социальных экспериментов, выбравших в качестве мишени хрупкое равновесие человеческой культуры. На эту мишень оказалось направленным очень эффективное оружие, которое я условно назвал «языком утопии». Не Богданов довёл это оружие до совершенства, не Богданов его применил, но он теоретически обосновал возможность создания такого оружия и, нужно ему отдать должное, первым ужаснулся его потенциалу.

Поезд «Прогресс» отправляется по расписанию

Имя Богданова известно большинству читателей, вероятно, в связи с философской полемикой, которая нашла отражение в известной работе В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (1908 год), но эта полемика была лишь эпизодом, хотя и очень важным, в сложной биографии Богданова.

Богданов был исключительно одарённым и разносторонним человеком. Политический деятель, одно из главных действующих лиц на III, IV и V съездах РСДРП. Оригинальный философ. Одарённый публицист, автор первого учебника марксистской политической экономики. Учёный, предвосхитивший в своей «Тектологии или всеобщей организационной науке» многие идеи кибернетики и общей теории систем. Писатель-фантаст. Практический врач и основатель первого в мире Института переливания крови, погибший в результате поставленного на себе медицинского опыта... И это ещё не всё. Богданов – первый идеолог «Пролеткульта» и создатель самого термина (как, впрочем, и термина «техническая интеллигенция»). Но прежде всего Богданов был человеком своего культурного круга – левым русским интеллигентом. Если мы хотим понять, почему он так пристально всматривался в будущее и что открывалось его взору, нам нужно представить взгляды этого круга, самые важные из которых разделяли все его представители, вне зависимости от своей партийной принадлежности.

Во-первых, нужно упомянуть об их особом, не чуждом нам и сегодня, ощущении истории. Сто лет назад история уже не казалась им неизвестно куда катившейся гоголевской тройкой. Скорее, это был поезд, мчащийся по своему расписанию. Пассажиры поезда «Прогресс» ясно могли прочесть названия оставшихся позади станций: «первобытное общество», «рабовладельческая эпоха», «феодализм» и т. д., и лишь нижняя часть расписания как-то не читалась, хотя, наверное, была известна машинисту. Пассажиру этого не знающего остановок поезда оставалось отсчитывать верстовые столбы да строить догадки, когда будет следующая станция.

Во-вторых, этот слой интеллигенции был уверен, что содержанием истории является борьба. Прежде всего – борьба с природой: именно эта борьба якобы и сформировала человека. Природа при этом рассматривается как источник хаоса, а человеческая деятельность – как внесение в этот хаос порядка и организации. Сам человеческий опыт – это путаница ощущений, эмоций, которую может укротить только сознание. Даже речь – это прежде всего средство борьбы.

Конечно, далеко не всей интеллигенции казалось, что классовая борьба так же естественна, как борьба с природой, но перед соблазном слов «насилие – повивальная бабка истории» устоять было сложно.

В-третьих, почти мистическое отношение к труду. Труд обязательно должен быть тяжёлым и неприятным. Это светский аналог монашеского подвига, очищающего человека от скверны. Эффективность труда – вещь второстепенная, а эффект, полученный без надлежащего труда, просто отвратителен.

Собственные свои занятия, уже поскольку они могут быть источником радости и самоутверждения, интеллигенция считала трудом не подлинным. А следовательно, как бы и лишним. И в этом пункте у Богданова были сомнения: как естественнику ему был неприятен механизм, в котором есть лишние детали, – стало быть, и у интеллигенции должна быть какая-то своя роль.

В-четвертых, для левой интеллигенции труд – борьба человека за выживание – это основной фактор, формирующий отношения между людьми. Богданов даже специально делил слово: со-трудничество. Во всяком случае, крайне маловероятно, чтобы в России могло возникнуть или даже широко распространиться что-либо, подобное учению 3. Фрейда, объяснявшего крайнюю сложность человеческого общества с помощью категорий, среди которых труд отнюдь не был главной.

Наконец, последний, но крайне важный принцип. Это напряжённое ожидание «конца времени» и полная уверенность в его наступлении. Даже многие из тех, кто воспринимали революцию не как светлое воскресение, а как мрачный апокалипсис, всё равно призывали её – такой нестерпимой была социальная напряжённость в начале века. В массовом сознании революция как бы разделяла ось времени на две части: мир «посюсторонний», который описывался в одних категориях, и мир «потусторонний», о котором нужно говорить совершенно другими словами. Эта особенность сознания переживёт революцию, и граница будет всё время отодвигаться, связываться то с победой революции во всём мире, то с построением социализма, коммунизма и т. д.

Конечно, представленная здесь в крайне упрощённом виде социально-культурная матрица левой интеллигенции не была нормой для всей русской интеллигенции, но именно её (естественно, в трансформированном виде) унаследовали мы.

Сегодня мы не знаем истории не потому, что власти не печатали Карамзина. Мы унаследовали от безжалостно истреблённой русской интеллигенции веру в историческое «расписание» («Наш паровоз, вперёд лети, в коммуне остановка!»), и она прекрасно заменяла нам историческое сознание. Утопичность мышления стала частью нашего характера. Подлинное знание истории с её неоднозначностью способно только посеять сомнения в «расписании» (и как следствие – во всеведении машиниста). Как наследники мы и сейчас спрашиваем, какой будет следующая станция, не сомневаясь в существовании расписания у поезда «Прогресс», мы и сейчас «вырываем тайны у природы», ищем врагов и «даём им отпор». И если мы видим будущее так же, как Богданов и его современники, так это потому, что ставим вопросы, считанные с той же матрицы. (Правда, я думаю, эта матрица начинает у нас на глазах «выкрашиваться»: и к природе, и к труду мы стали относиться все же несколько иначе.)

Предвидение марсианского мира

Ему постоянно не хватало полемики: он отвечал на самые пустые критики, включая в свои книги обзоры и комментарии более ранних работ. Но диалог не завязывался, его не понимали (или делали вид, что не понимают?). Вместо диалога был окрик, резкие отповеди Г. В. Плеханова и его учеников. И Богданов прорывается от монолога философских работ к диалогу в своих утопических романах «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1912), которые, в сущности, нужно рассматривать как автокомментарий к его философии.

Более того, намеченную философскую программу он пытался немедленно проводить в жизнь. Созданная им организационная наука представляла собой широкое обобщение эмпирических данных, но необходимость создания такой науки диктовал Богданову его собственный социально-экономический прогноз. А его литературные утопии были неким мысленным экспериментом, анализом прогнозируемого будущего.

В утопических романах Богданова за революцией сразу же следует новая жизнь, которая развёртывается в совершенно иной системе координат. Метафорой перехода к этой новой жизни становится перелёт на Марс, где происходит основное действие романов.

Приспособленный к жизни на Земле человек потерян в марсианском мире. Для главного героя «Красной звезды», хотя он специально отобран из возможных кандидатов-землян, попытка адаптироваться к новой жизни кончается душевной болезнью. На героя обрушивается поток инноваций. Отвечая на подсказанный той же матрицей вопрос о средствах обуздания природы и вырванных у неё тайнах, Богданов проявляет поразительную изобретательность. В 1908 году он пишет об атоме как об основном источнике энергии, о пересадке органов, о радиационном оружии и т. д. Потребность в расщепляющихся материалах станет, по его прогнозу, причиной межпланетных конфликтов. Интересно, что в 1918 году в брошюре «Вопросы социализма», адресованной новой власти, он опять, уже совершенно серьёзно, будет писать о перспективах атомной энергетики, автоматизации производства и повышения точности обработки материалов как о магистральных направлениях научно-технического прогресса. С этими и многими другими ошеломляющими предсказаниями (я бы сказал – пророчествами, так как не в состоянии связать цепочкой рациональных рассуждений вывод автора с его посылками) читатель может познакомиться сам («Красная звезда» не так давно переиздана). intellectus.lt Korepetitoriai - Lietuvių kalbos, matematikos, istorijos, biologijos, fizikos, chemijos, geografijos, anglų ir ispanų kalbos kursai, dienos stovyklos vaikams Vilniuje, Kaune, Klaipėdoje

Однако пережитый героем «Красной звезды» шок будущего – меткое выражение А. Тоффлера – связан не с потоком этих инноваций.

Шок Леонида (так зовут героя), изъятого из гущи революционной борьбы на Земле и переброшенного в марсианский мир, где победили идеалы, за которые Леонид борется, связан именно с тем, что привычная для него этика борьбы – с природой, классовыми врагами и товарищами по партии – в наименьшей степени подходит для стерильной атмосферы Марса. Оказывается, что коллективизм и самопожертвование, войдя в плоть и кровь марсиан, вылились в анонимность и безразличие, стирание классовых и национальных границ привело к мертвенной регулярности языка, готовность немедленно откликнуться на общественные нужды (на Марсе воплотилась мечта наших командиров производства: всякий сбой немедленно устраняется потоком добровольцев) предполагает отсутствие соревновательности, а необременительность личных отношений оборачивается этической индифферентностью (марсиане «гордо отвергают трусливый суд нравственности над своими поступками»).

Леонид потрясён выступлением одного из марсиан, вполне убедительно доказывавшего своим слушателям, что для жизни, понимаемой как космическое явление, выигрышем было бы полное уничтожение землян, поскольку социализм не может быть естественным продолжением тамошней культуры и вообще несовместим с психикой землян. Он убивает оратора, но до марсиан как бы даже и не доходит смысл его поступка. Они просто высылают его на Землю: их насилие безэмоционально и зловеще функционально.

Можно «по косточкам» разобрать «марсианский» мир и сурово его осудить. Сам Богданов, как мы увидим, не был от него в восторге. Но, бичуя марсианские порядки, легко упустить главное: их мир – опрокинутая социальная матрица левой интеллигенции. Локомотив истории прибыл на конечную станцию, где уже не нужны ни борьба, ни насилие, ни революционность. И встал вопрос о том, как загасить топку, куда девать ненужный пар.

Фактически Богданов ищет в марсианской социологии место для интеллигенции. Но судьба интеллигенции в его концепции оказывается трагической. «Интеллигенция организует опыт, но не для себя», – пишет Богданов. Сыграв свою роль, заложив основы новой пролетарской науки и культуры, она должна устраниться. Для неё нет места в том, что идёт за «концом времени». В «Инженере Мэнни» главный герой сначала из тюремной камеры руководит гигантским проектом (строительством каналов!), а потом видит для себя один выход – самоубийство. Для индивидуалиста нет места в новом обществе. Это целая программа поведения, и она ещё сработает.

Порой социализм кажется Богданову недостижимым. Не видно, как из мира насилия перенестись в «потусторонний» мир социальной гармонии. «Но даже там, где социализм удержится и выйдет победителем, его характер будет глубоко и надолго искажён многими годами осадного положения, необходимого террора и военщины, с неизбежным последствием – варварским патриотизмом» («Красная звезда»). Десять лет спустя после того, как была написана «Красная звезда», Богданов обращается к Ленину («Вопросы социализма») с предостережением о появлении нового Аракчеева, который, «посадив на всех предприятиях чиновников, подчинит всю хозяйственную жизнь бесчисленным департаментам и вызовет расточение производственных сил, а затем и крах всей системы при полном нежелании таких результатов».

В том же далёком 1918 году Богданов относил к числу первоочередных задач новой власти демократизацию, уничтожение на деле национального гнёта, восстановление экономических и культурных связей со всем миром.

Но прежде всего, считает он, нужна глубокая перестройка сознания. Между адом прошлого и раем будущего должно быть чистилище, где на сознание строителей нового общества Богданов предполагает воздействовать организационной наукой и пролеткультом.

Уничтожить или перевоспитать?

Уже в 1913 году выходит первое издание основной работы Богданова, посвящённой особой, созданной им науке – науке об организации, в которой сегодня мы видим предшественницу кибернетики и общей теории систем. Необходимость изучения конкретных форм организации в природе и в обществе Богданов обосновывал примерно так. Как примирить, спрашивал он себя, глобальную цель человечества – выживание во враждебной среде – и классовую борьбу? В том, что пока борьба неизбежна, у него не было и тени сомнения. Но его мучил вопрос, где же границы насилия? Что вообще противодействует центробежной силе классовых противоречий? Что-то же уравновешивает эту силу, если общество не распадается? Это уравновешивающее начало он и назвал организацией. Чем сложнее общество, тем в большей степени функция организации обособляется.

Борьба за выживание, по Богданову, идёт параллельными путями. Один состоит в развитии материальной культуры. Второй – духовной. Организация, с одной стороны, – это деятельность, а с другой – и результат этой деятельности.

Богданов упорно искал слов, чтобы обозначить этот результат. Он пишет об «идеологии», «психике», пытается по-своему осмыслить понятие «надстройка». Наконец, в работе «Культурные задачи нашего времени» (1911) он останавливается на словах, которые звучат наиболее привычно для нас – «духовная культура». Под культурой в целом он понимает «всю сумму приобретений, сделанных человечеством» за его историю.

Одна мысль Богданова кажется мне ключевой. Он видит в коллективном опыте человечества, закреплённом языком, правом, моралью, эстетическими представлениями, не просто одну из движущих сил истории, но фактор альтернативный по отношению к насилию. Для человечества в его развитии возникает выбор между авторитарным путём, основанным на насилии, и, как его называл Богданов, монистическим путём, основанным на объединении, сплавлении опыта людей, обмене идеями.

В характере Богданова – немедленно переходить от абстрактных построений к самому непосредственному применению полученных выводов на практике. Раз общественное сознание способно к независимому развитию, рассуждал он, основы культуры нового общества нужно закладывать уже сейчас. Развивая опережающими темпами пролетарскую культуру и науку (кроме «пролеткульта», Богданов замыслил создание пролетарского университета и пролетарской энциклопедии), можно будет избежать противоречия, когда идеальное здание будущего будет возводиться руками заведомо не идеальных строителей.

Пролетарии, как считал, Богданов, должны соединиться прежде всего в слове, в едином представлении о мире, который предстоит заново построить. Духовная культура должна обогнать бытие. Но гипотеза Богданова о существовании внутренних, относительно автономных законов развития духовной культуры была воспринята его товарищами по партии как ересь. Если общественное сознание развивается по своим законам, а не отражает общественное бытие, может ли претендовать на истинность даже победоносное, то есть прошедшее испытание практикой, учение? Где, наконец, примеры таких явлений общественного сознания, которые в своём развитии не шли бы следом за социально-экономической историей?

Таким примером был для Богданова язык. Язык он считал первоосновой, наиболее древним слоем духовной культуры, который – тут Богданов мог сослаться на общее мнение лингвистов – развивается по собственным законам.

Язык будущего с прошлой судимостью

По Богданову, изменчивый, индивидуальный опыт отдельного человека фиксируется в слове. Воплощённый в слове, этот опыт получает общественное признание и начинает своё социальное существование. Поэтому первая основная форма познания – установление связи между опытом и звуковым комплексом. Прошлый опыт как бы засвечивает плёнку: сам он проходит, а его след в скрытом состоянии запечатлевается в языке.

Здесь язык выступает как средство познания; в другой своей функции – средства общения – язык «равнодушен» к связи формы и смыслового содержания («хоть горшком назови…»): языковая практика не корректирует однажды установленную связь, хотя мелкие изменения, возникающие в ходе этой практики, могут случайно стереть память о прошлом опыте.

Если след все-таки сохранился, его часто удаётся «проявить», используя методы сравнительного языкознания, которое Богданов называл «ранее всех развившейся частию идеологической науки» («Наука об общественном сознании», 1923). Таким «проявлением» Богданов очень увлекался. Этимологии есть уже в самых ранних его работах, и их количество постепенно увеличивается, а в тексте «Всеобщей организационной науки», основной работы Богданова, они занимают заметное место.

Для нас не так важно, что в большинстве случаев эти этимологии содержат, с современной точки зрении, ошибки (хотя часто такие, которые вполне мог сделать в то время и профессионал). Этимологически сближая, например, русские слова: враг, раз, разить, резать, приставку раз- (разбить) и ещё несколько греческих, латинских, германских слов, сходных (с учётом законов исторической фонетики) по своим звуковым оболочкам, Богданов пытался показать, что на какой-то стадии развития всех индоевропейских языков в них присутствовал смысловой комплекс, связанный с «насильственной ликвидацией целостности». Ему было важно не столько даже реконструировать само древнее состояние, сколько показать, что на ранних стадиях развития человеческого общества могли быть иные, непривычные для нас формы мышления: опыт мог быть организован в диффузные комплексы.

Что касается происхождения языка, то Богданов, как и его современники, не испытывал тут особых сомнений. Поскольку история человечества – это история труда, то язык начался с тех уханий и гиканий, которыми и по сей день сопровождаются погрузочно-разгрузочные работы.

Идея Богданова, что формы мышления историчны – человек мог думать в прошлом принципиально иным образом, чем сейчас, – была замечательна, к ней независимо пришли многие философы, этнографы, психологи, лингвисты (Леви-Брюль, Б. Малиновский, Боэс, Сэпир, Выготский и другие), и она оставила глубокий след в истории развития социальных наук. С ней связано и смятение, которое охватило многих исследователей, когда они поняли, что нормативный способ дифференцировать понятия и устанавливать между ними связи, известный под названием «аристотелевского мышления», имеет альтернативу. Даже в европейской традиции это мышление – плёнка, по ту сторону которой мышление «дологическое», «пралогическое», «примитивное» и т. д. Богданов обнаружил, как тонка эта плёнка, практики от пропаганды стали испытывать её на прочность.

Было у Богданова и другое тонкое наблюдение над естественным языком. Он заметил, что в языке скрыт не только прошлый, но и рождающийся опыт. Возможности языка всегда шире потребностей общества, для передачи как древнего, так и нового опыта достаточно небольшой части его гигантских ресурсов. Различные по форме выражения оказываются связанными с одними и теми же элементами опыта и функционируют как синонимы.

Слова проложить, возвести, написать, построить, с точки зрения своего прошлого, не имеют ничего общего, но на глубинном уровне в них содержится общий потенциал. Они соотносятся с одной и той же ситуацией «сделать так, чтобы нечто возникло» (Богданов предпочитал говорить «организовать нечто»). Вместо поставить (в театре) пьесу можно писать каузировать пьесу, можно не сварить, а каузировать кашу, не затеять, а каузировать ссору и т. п. Такая запись условна, но она говорит, что внутри потенциально богатого языка прячется тощий, регулярный новояз Оруэлла, точно подогнанный под текущие социальные потребности. Задолго до Оруэлла Богданов силой своей фантазии вытащил на свет божий этот регулярный каркас языка, предположил, что таким и будет язык «марсианского» будущего, – и сам ужаснулся этой картине.

Но магистральным путём практического преобразования языка стала, вопреки Оруэллу и Богданову, не стандартизация. Предвидение Богданова, что сознанием общества можно управлять, было реализовано другим способом.

В любом обществе есть социальные группы, живущие на грани двух миров, каждый со своей собственной системой ценностей. Эго, например, профессиональные преступники, мироощущения которых отражает блатная феня (или, используя лингвистическую терминологию, арго). Смысл выражения качать права, проникшего в бытовой язык из арго, нельзя перевести просто как отстаивать свои права. Это лишь часть его смысла, имеющая отношение к нормальному миру, к которому отчасти относит себя и преступник. Опыт другого, «зазеркального» мира учит его, что личные права – фикция, мнимое отражение в уголовном порядке нормального мира. Кроме двух противостоящих друг другу выражений, одновременно утверждающих «даёшь права» и «прав нет», в этом выражении скрыто и следствие из этого противоречия: кто добивается права, – ведёт себя абсурдно. Он дурак, лох (другое дело, что в Зазеркалье абсурдное поведение может быть вполне целесообразным).

Мы выбрали «качать права» в качестве примера лишь потому, что это выражение проанализировал, обратив внимание на его внутреннюю противоречивость, М. Мамардашвили в блестящей статье, опубликованной в журнале «Природа» (№11 за 1988 год), хотя он и подошёл к его анализу чуть по-иному. Но есть бездна других примеров. Абсурдно отстаивать своё достоинство (лезть в бутылку), абсурдно стремиться к совершенству (создать нетленку), абсурдно вообще любое целеполагание (до лампочки) и прочее. Правда, абсурдно ведёт себя в основном другой, субъект же поступает похвально и разумно: тырит, заначивает украденное и линяет, а если попался – темнит. Несущественно, сколько таких выражений бытует в языке, восприятие даже одного уже требует «двоемыслия». А русский язык начал буквально захлёбываться блатной феней сразу же после революции.

Некоторое количество заимствований из языкового «низа» – полезная пряная приправа и совершенно нормальная вещь. Ненормально, когда «приблатнённым» становится весь языковой юмор, вся живая, неказённая речь, когда из арго заимствуются не отдельные выражения, а метод. Липкое, хамское выражение сексуально озабочен не из фени, но сделано по её колодке. Это апофеоз двойной половой морали с шельмованием в конце.

Глупо обвинять в арготизации русской речи, в сознании, в нашем языковом сознании огромного дело отрицательного социального опыта Одессу, Л. Утёсова, В. Высоцкого или даже уголовный мир. Приблатнённость стала способом самозащиты сознания (так же, как справедливо подметил Г. Гусейнов [«Сколько не таимничай», «Знание – сила», №1, 1989 год], таким способом стала матерная брань). Но защита часто вынуждена копировать в своих методах нападение. А нападающей стороной был язык утопии – казённая феня.

Смысл казённого клише, скажем, дать отпор вражеской провокации (дать отповедь врагу) наиболее точно можно передать именно средствами арго: запудрить мозги или повесить лапшу на уши. С нормальной точки зрения, каждое из этих выражений означает «солгать», но обычный язык не передаёт «зазеркальную мудрость» клише: по отношению к врагу ложь – норма, а в целом оценка содеянного сугубо положительна.

А противоположное поведение – пойти на поводу у врага, то есть расколоться – оценивается как в одной, так и в другой фене, конечно, отрицательно. В описании особенно низких поступков оба арго сближаются даже стилистически – продаться (мировой буржуазии, иностранной разведке и т. п.) и ссучиться. Одинаково оценивается попытка личности проявить независимость: противопоставить себя коллективу и выпендриться.

Арго, каким бы сложным ни казалось его описание, удовлетворяет не изысканные, а крайне тривиальные духовные потребности. Это нашло точное отражение в названии одной из лучших работ о блатном языке – статьи Д. С. Лихачёва, которому была предоставлена возможность близко познакомиться как с арго, так и с его носителями, – «Черты первобытного примитивизма воровской речи». Любопытно, что и сам Богданов писал после революции о возможности регрессивного пути развития культуры в условиях закрепления военно-феодальных (по его выражению – аракчеевских) форм организации общества.

В рамках «мышления по фене» любое противоречие преодолимо за счёт стереотипного трюка: утверждение, противоположное данному, объявляется относящимся не к этому, а к альтернативному миру, благо, что выбор есть. Очевидную истину можно с глубокой верой назвать злобной клеветой или очернительством, если отнести утверждение, скажем, о наличии тараканов в гостинице не к реальному коммунальному учреждению, а к его светлому идеалу, в котором тараканов нет и быть не должно. Шпионить нехорошо, но у нас и нет шпионов – у нас разведчики. Палач – это с картины Сурикова, у нас – исполнитель.

Налицо регресс к магическому мышлению, которое не знает противоречий: любое логическое, препятствие в физическом мире можно обойти в магическом, нужно лишь знать правильное слово. Пусть явления не связаны сущностно, подберём для их обозначения связанные друг с другом по смыслу слова. Связь слов может отражать прошлый, неактуальный, а то и просто фиктивный опыт, но раздвоенное сознание безотказно спроектирует связь слов на связь явлений. Ах, ты не кулак? Гол как сокол? Значит – ты подкулачник! Не еврей? Тогда определённо масон!

Слово становится не только средством борьбы, метательным снарядом, но и отмычкой: «Ты, Олечка, кого больше любишь – бабушку или Ленина? – Бабушку… – А нужно говорить: Ленина…»  

Апология Богданова

Богдановский проект рая оказался невостребованным, «пролеткульт», окарикатуренный при попытке воплощения в жизнь, был формально отвергнут, но сама идея «чистилища» для переделки сознания общества реализована практиками, представления не имевшими о теоретических изысканиях Богданова, и реализована с таким размахом, о котором он вряд ли мог и мыслить. Создать средства программирования нового бытия, средства говорить о нём так, как будто оно уже есть, оказалось много проще, чем создать новое бытие. Предвидению Богданова, что новому обществу будет предшествовать новый язык, суждено было сбыться по крайней мере наполовину: язык действительно появился. Язык неслыханный, которым оперирует беспрецедентное «двоящееся» сознание в попытках совместить образ «посюсторонней» реальности и «потустороннего» идеологически запрограммированного мира. Несколько десятилетий спустя Оруэлл найдёт для этого феномена двоящегося сознания меткое слово «двоемыслие».

Оказалось достаточно всего трёх поколений, чтобы целый ряд понятий «высшего ряда» – совесть, грех, сострадание, милосердие, покаяние... – практически исчез из массового сознания, а обозначающие их слова либо превратились в архаизмы, либо неузнаваемо изменили своё значение («Пролетарский гуманизм Левинсона заключался в том, что он приказал отравить Фролова» – из школьного сочинения). Эти понятия оставались живыми, пока они были наполнены пульсирующим противоречивым опытом: люди никогда и нигде не вкладывали одинакового содержания в слова грех или гуманизм.

Благороднейшая идея Богданова – идея преодоления этих противоречий через духовное слияние всего человечества в монизме понятий (равно как и через слияние телесное путём обмена кровью) – в какой-то момент логично потребовала временного расщепления единой Вселенной на мир отрицаемый, протараканенный, но пока реальный, и сияющий, очищенный от всякой нечисти мир единения человеческих душ – пока нереальный. Любое из понятий «высшего ряда», даже если снабдить его одобряющей печатью (вроде эпитета пролетарский при гуманизме), было для этого утопического мира слишком противоречивым; гораздо лучше такие понятия раз и навсегда припечатать печатью отрицающей – буржуазный. Через такие мельничные жернова казённой фени была пропущена вся русская культура.

Не Богданов реально создал эту адскую мельницу (нам ещё долго предстоит разбираться, как она возникла), но он был в числе тех, кто предложил её проект. Сам проект пошёл в корзину, но потребность изобретателем была угадана точно. Отличала же Богданова от других изобретателей и исполнителей, поработавших в этой области, способность видеть оборотную сторону своих проектов.

Это возбуждает к нему симпатию. Но давайте взглянем на дело шире. Что вообще делать умному человеку в стране с разряженной интеллектуальной атмосферой, где острая мысль, не сталкиваясь с другими мыслями, приобретает свойства неуправляемого метательного снаряда, сеющего совершенно незапланированные разрушения? Когда эхом становится формирование мощной антиинтеллектуальной и антиинтеллигентской традиции, основательный вклад в которую внесли и вносят те «интеллектуалы», которые, сознательно или нет, уводят от первопричин этого разрушения.

Положение, при котором идея, «овладевая массами», становится разрушительной силой, свидетельствует о нездоровье общества. Кстати, мысль о том, что общество не «обречено» на прогресс, что усложнение его организации – это неоднонаправленный процесс, была одной из важнейших мыслей Богданова, к которой он часто возвращался. Он считал, например, что первая мировая война проложила путь революции не только тем, что обострила социальные противоречия, но и тем, что, внедряя милитаризацию и «чрезвычайщину», упростила организацию этого пути.

Сейчас представление о том, что движение общества может быть обращено вспять, медленно завоёвывает умы, преодолевая стереотипы, закреплённые в нашем сознании миллионами плакатов с устремлёнными ввысь графиками и вождями, указывающими путь в сказочное будущее. Но чтобы это представление приобрело более чёткие контуры, нужно выявить конкретные симптомы регрессивного развития. Один из таких симптомов, по-моему, – «лёгкость в мыслях». Опасность существует, пока идеи, пусть даже самые светлые и прогрессивные, не встречают на своём пути определённой доли иронии и скепсиса, пока на каждый довод «сверху» не находится контраргумент «снизу». Корни культуры, переплетаясь, должны создавать тот «дёрн», который здоровым консерватизмом удерживает общество от лавиноопасного сползания к крайностям. То, что веками считали косностью и невосприимчивостью масс к новому, – скорее всего, естественный иммунитет живого организма. Учесть же исторический опыт среды можно одним путём – сгустить интеллектуальную атмосферу, научиться слушать оппонента и возражать ему.

Наиболее настойчивым оппонентом Богданова был он сам. Я уже упоминал кульминационную сцену в «Красной звезде», когда марсиане обсуждают вопрос об уничтожении Земли как места, слишком плохо приспособленного для социализма. С возражениями выступает марсианка – возлюбленная главного героя. «Единство жизни – есть высшая цель, и любовь – высший разум», – говорит она. Земля в её пестроте и несовершенстве должна быть сохранена. Ценностью является само многообразие культуры землян: «Даже механическое различие языков, на которых они говорят, во многом помогло развитию их мышления, освобождая от грубой власти слов, которыми они выражаются».

В этих словах Богданова – сдержанный протест против утопии, которую он сам и сконструировал. И так всегда: с колебаниями и сомнениями он уступал воле движения, с которым он связал свою жизнь. Лидерам движения кажется, что его искания в области теории познания не нужны и даже опасны, – Богданов в конце концов отказывается от роли философа. Отныне он учёный, а его последний большой труд «Тектология», – как он считает, только обобщение научных фактов. Он не нужен партии в качестве политического деятеля (в 1909 году его исключают из партии большевиков) – Богданов с его боевым характером даже не пробует примкнуть ни к какой другой партии. Он популяризатор, он врач, он учёный. Но на пути движения, за которым будущее, он не встанет. Salus revolutionissupremalex (благо революции – высший закон), говоря словами Г. В. Плеханова, который на II съезде РСДРП поправил Цицерона. Оратор же две тысячи лет назад имел в виду, что высшим законом должно быть благо народа – salus populi.

Может, разбираясь во взглядах Богданова, которые во многом типичны для его круга, нам удастся понять, как получилось, что целый пласт революционной интеллигенции словно бы готовил и заранее оправдывал своё собственное уничтожение в тридцатые годы. Но ещё важнее понять, как создавалось попутно и для тех слоёв общества, которые не претендовали на роль пастырей, духовное ярмо – определённый способ мышления, особо опасный тем, что записан не в каких-то учительских текстах, а закреплён в обыденном языке.