Взлёт и падение советской научной фантастики 2/2
Продолжение главы из книги Л. Геллера «Вселенная за пределом догмы», первую часть читать тут.
Таковы два встречных течения – утопия и антиутопия, – постоянно присутствовавшие в ранней советской литературе, нередко встречавшиеся в творчестве одного и того же писателя, как у Маяковского, Есенина, Платонова, Заболоцкого. В печатавшейся литературе преобладала, конечно, утопия. Однако, в начале 30-х гг. развитию её – и вместе с ней развитию НФ положен конец.
Причиной тому послужило несколько факторов, в конечном счёте сводящихся к одному – преображению советской России.
Уже во второй половине 20-х гг. родился лозунг «Поближе к жизни». Началась, между прочим, кампания, пик которой приходится на 1929-30 гг., против традиционной детской литературы, против сказок и фантазий, якобы разрывающих связь между мыслью и действительностью. Удар части критики направился и против научной фантастики. О книгах Жюля Верна говорилось, что они «размагничивали молодёжь, уводили из текущей действительности в новые, непохожие на окружающее, миры». Защищавший необходимость фантазии М. Горький пишет в то время статью о темах для детской литературы. Преобладающее большинство намеченных им тем относится к горячо пропагандировавшимся в начале 30-х гг. жанрам производственно-научной или популярно-научной литературы (образцом такой литературы был «Рассказ о большом плане» М. Ильина). Что же касается собственно воображения, то Горький предлагает такую тему: «Можно рассказать о превращении картофеля в каучук и о целом ряде других процессов, особенно действующих на воображение как на силу, которая способствует расширению мыслимых пределов возможного». Короче говоря, НФ ставится на службу пропаганды новейших достижений науки и техники. Об уходе в другие миры ей запрещено и думать (сказку Горький в той же статье интерпретирует как «прототип» научной гипотезы).
В ещё большей степени, чем НФ, грешила против текущей действительности утопия. Это прекрасно понял крупный государственный деятель и ветеран революции, один из персонажей «Страны счастливых» Ларри, который говорит главному герою, увлечённому мыслью о полётах в космос: «Куда и отчего бежишь ты, человек социалистического общества?»
Мечта о лучшем будущем рождается из недовольства настоящим. Но повода для недовольства уже не могло быть. Шёл великий перелом, третья революция: индустриализация и коллективизация. Начало 30-х гг. на долгие годы определило облик страны.
Задолго до того Н. Бердяев писал, что самый мучительный вопрос XX века будет состоять не в том, как построить утопию, а в том, как её избежать. В 1936 г. в СССР официально закончился переход к социализму: утопия стала действительностью – и действительность уже не нуждалась в утопии.
«Большая чистка» обратилась против всех утопистов – и против крестьянских мечтателей, и против пролетарских космистов, и против художников, надеявшихся, что социальная революция неотделима от революции в искусстве. Погиб Гастев, многие пророчества которого стали неотъемлемой частью «текущей действительности», а ЦИТ, орудие воспитания грядущего пролетария, был упразднён за ненадобностью. Погиб В. Итин, автор первой советской утопии, был отправлен в лагерь автор последней, напечатанной в 1931 г., – Я. Ларри. Внегосударственная, неофициальная мечта уничтожалась беспощадно и методически.
В последний раз утопия входит в большую литературу в «Дороге на океан» (1936) Л. Леонова. Три главы романа посвящены будущему. Две из них рассказывают о войнах между Западом и социалистическими странами, и в описании ужасов и страшных видов оружия фантазия писателя неистощима. В третьей главе дан беглый и банальный набросок счастливого объединённого мира. Леонов очень ловко создал алиби для своей утопии: его герои не попадают в другое время и пространство, не видят снов, как того требует традиция, они – коммунист Курилов, человек – «мост, по которому люди переходят в будущее», и «автор» – в спорах между собой составляют продолжение земной истории. Леонов будто бы занят моральными проблемами, он размышляет, что из настоящего останется в коммунизме, но в его постановке проблема мнима. Её нет, ибо перед человечеством уже нет никакого выбора. Когда «автор», интеллигент и собиратель жизненного сора, говорит: «Строитель нашего времени образуется из мечтателя», Курилов сурово поправляет: «Неверно, литератор... Строитель осуществляет не мечту, а железную необходимость». «Дорога на океан», роман, в котором будущее, купленное кошмарной ценой, всего лишь подлакированная необходимость похоронный звон по советской утопии.
В одно время с книгой Леонова вышли последние части «Брусков» Ф. Панфёрова. Реалистический роман заканчивался идиллическими картинами преображённой деревни. Из литературы была изгнана утопия, ибо вся она стала утопической. С тем, что традиционная утопия мечтала об идеале, исходя из критической оценки действительности, советская же утопическая – соцреалистическая литература изображает реальность как воплощённый идеал. Это новый вариант «панегирической утопии» XVII-XVIII вв., вариант, в котором панегиризма куда больше, чем утопии.
Соцреализм, разрешивший все проблемы, не выносит фантазии и фантазмов. Писатели, которые думали иначе, исчезли в годы террора, ушли в подполье или перековались. Прокричав «Да здравствует реконструкция человеческого материала, всеобъемлющая инженерия нового мира!», задавил в себе пошлые чувства Ю. Олеша. Шагинян, Эренбург, Катаев, Ясенский производили производственные романы. А. Толстой творил «Петра 1-го». Почти беспрерывно велась травля Платонова, Заболоцкого, Булгакова. Их произведения не печатались; перестали печатать Грина. Разгром Обэриутов завершил процесс, начавшийся во второй половине 20-х гг. Фантастическая литература перестаёт существовать.
Научная фантастика изгоняется на задворки литературы. В 30-е гг. по-настоящему родился жанр советской НФ, со своей определённой функцией, своими шаблонами, собственными классиками, замкнутой средой писателей и читателей. НФ стала жанром для детей.
Положение её, впрочем, и тут было шатким. Делается все возможное, чтобы лишить её самого главного свойства – неподотчётного воображения.
Что может быть более красноречивым, чем цифры? Библиографы НФ насчитывают для периода 1924-1929 в среднем 10 романов и 30-40 рассказов в год. В 1930 г. выходит ещё 8 романов и 13 рассказов. И вдруг: 3 романа и 4 рассказа в 1931, только 2 рассказа в 1932, только 2 рассказа в 1933! Ситуация немного поправляется, начиная с 1936 г., но если за первое послереволюционное десятилетие количество повестей и романов, в которых явны признаки НФ, доходит до сотни, за двадцать лет, с 1930 до 1950 г. число научно-фантастических произведений еле достигает 80-ти, то есть продукция уменьшается более, чем в два раза (в действительности, ещё больше, ибо для второго периода в общее число включаются так называемые «научно-фантастические очерки», то есть научно-популярные произведения).
Ещё один фактор – следствие той же первопричины – играл огромную роль в падении НФ. На ней не мог не отразиться сокрушительный удар, нанесённый советской науке. Стёрлась разница между научной правдой и мистификацией, научной экстраполяцией и мистицизмом. Вымысел, даже научно-технический, требовалось приводить в соответствие с нуждами идеологического момента. Большинство научно-фантастических романов 30-40-х гг. обносилось глухой стеной научных комментариев во избежание возможных недоразумений. Бывало, что в «учёном» предисловии или послесловии к роману доказывалась бессмысленность идей этого же романа. Так случилось, например, с «Человеком-амфибией» А. Беляева в издании 1938 г. Ликвидация целых областей науки, как правило, наиболее интересных с точки зрения прогнозирования – как генетика, молекулярная биология, структуральная лингвистика, теория относительности, ядерная физика, социология, психоанализ, – повела за собой запрет на множество научно-фантастических тем. Требование близости к жизни и навязанная функция «агитации и пропаганды науки и техники» ещё более сужали возможности выбора.
Лучше всего проследить эти изменения на примере. Возьмём творчество крупнейшего советского фантаста – А. Беляева.
А. Беляев, который начал печататься в 1926 г. и умер в начале 1942 г. в осаждённом Ленинграде, был первым писателем, посвятившим себя всецело научной фантастике. Беляев – официально признанный классик, о нём написано много исследований. Его называют «русский Жюль Верн», и эта репутация заслужена, по крайней мере, в смысле количественном: он один создал целую научно-фантастическую библиотеку. Но большим писателем Беляев не был (хотя и можно найти у него отдельные хорошие страницы). Может быть, поэтому так отчётлива граница, рассекающая его творчество на два очень разных периода.
До 1930 г. Беляев опубликовал десять романов и повестей и начал цикл рассказов об учёном гении, профессоре Вагнере. Почти все самые популярные вещи писателя написаны в то время. Беляев раннего периода многое брал из «революционной утопии» и «красного Пинкертона». Он умело пользовался кинематографической композицией. Действие его книг происходит на Западе, нарисованном с помощью памфлетных штампов. Герои каноничны: с одной стороны прогрессивные учёные в союзе с рабочими, с другой – капиталисты с диктаторскими замашками. Целиком сохранена жанровая схема в «Борьбе в эфире» (1928), в «Продавце воздуха» (1929), в других романах оставлена центральная коллизия – изобретение и борьба вокруг него. Авантюрный сюжет у Беляева не властвует безраздельно, как у многих его коллег по жанру, научно-фантастическая идея – а Беляев не жаловался на отсутствие идей – доминирует сюжет. В 20-е гг. такая «чистая» НФ была редкостью, она появлялась по большей части в журналах и довольствовалась короткой формой рассказа. Начало жанру НФ в полном смысле слова положил в советской литературе именно Беляев. Начало это было обещающим по своей разносторонности.
Однако, как говорят советские исследователи, «в 1930 г. в творчестве Беляева впервые наступает перерыв... Все сильнее и сильнее привлекает его к себе новая тема – тема социалистического строительства». Иными словами, Беляев решил заняться отражением действительности. За исключением рецидива фантастического памфлета в «Прыжке в ничто» (1933) и переделок ранних вещей, новые книги Беляева рассказывают о достижениях советской науки в советской стране. Большинство из них рассказывает о приукрашенном настоящем. Два романа – о недалёком будущем. Книги эти читать почти невозможно, не будучи в мальчишеском возрасте. Они составлены из длинных перечней технических подробностей, из многословных популярных лекций по географии, астрономии, биологии, перемежающихся шуточными сценками и эпизодами стихийных неполадок. Фабулы нет; вместо неё даётся дневник путешествия, как в «Воздушном корабле» (1934), популяризовавшем проект Циолковского, или невозможные квипрокво, как в «Звезде КЭЦ» (1936), посвящённой тому же Циолковскому и его идее искусственного спутника. Отказ от испытанного сюжета был у Беляева обоснован теоретически. В статье 1938 г. он писал: «Самое лёгкое создать занимательный научно-фантастический роман на тему классовой борьбы... И самое трудное для писателя – создать занимательный сюжет в произведении, описывающем будущее бесклассовое коммунистическое общество, предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы 2-3 чёрточки в характере человека будущего. Я беру на себя труднейшее». Со своей утопической программой Беляев опоздал почти на десять лет. Написать в конце 30-х гг. социальную утопию было невозможно. Поэтому из попыток Беляева ничего не вышло, да он и не пытался по-настоящему описывать будущее. Он устранил авантюрный сюжет и форму памфлета с установившейся системой образов, но не сумел ничего дать взамен. Получились разбросанные кое-где картинки городов-парков, без следа каких-либо проблем, конфликтов и новых «чёрточек». Вдобавок куда-то исчезли научно-фантастические идеи. Вернее, они свелись к незначительной натяжке известных данных. Беляев постепенно отходит от фантастики.
В «Человеке, потерявшем лицо», написанном в 1929 г., рассказано о великом комическом киноактёре, уроде, который, благодаря лечению гормонами в клинике русского гения доктора Сорокина, превращается в благообразного юношу. Он губит свою карьеру, теряет всё состояние и, отомстив личным врагам, уезжает из Америки. Спустя десять лет Беляев пишет новый вариант романа. В то время странно было думать о русских, путешествующих по свету, и доктор Сорокин стал циником и делягой Цорном. Лекция о гормонах сильно сократилась. Зато появилась вторая часть книги, по объёму равная первой, где бывший комик становится режиссёром, ставит обличительные фильмы, организует союз независимых киноработников и, принеся в жертву личную жизнь, борется с капиталистической системой. В дописанной части нет ни грана фантастики или науки. Книга же носит новое название: «Человек, нашедший своё лицо».
Советская НФ начинает умирать, едва родившись.
Но если думать, что жизнь литературы зависит от качества её языка и стиля, то смерть НФ наступила буквально в момент её рождения. Язык Беляева сер и невыразителен. Своего стиля у него нет. В лучших его книгах то и дело встречаются фразы, похожие на изречения зощенковских героев: «снимок закрепил мгновенную игру мимики лиц и движений мускулатуры». А вот как даётся психология героев: «Эльза поднялась, тяжело дыша, и вновь опустилась на диван. Её охватил ужас. – Нет, нет, нет! – вдруг вскрикнула она так, что птицы в испуге вспорхнули с веток». И рядом: «Я нашёл ряд очень близких аналогий в строении нервной системы и мозга с конструкцией радиостанции». Бульварный стиль перемешан с научным и газетным жаргоном, и просто с воляпюком. Такой язык может существовать лишь как протокол действия, намертво зажатый в тиски шаблона. Освобождённый от авантюрно-памфлетного корсета, он расползается в нечто бесформенное.
Такое косноязычие Беляев разделял со всеми своими собратьями по НФ. Среди фантастов 30-40-50-х гг. не было, пожалуй, ни одного, кто мог бы считаться хотя бы неплохим писателем. По сравнению с ними Гайдар или Кассиль – литературные ювелиры. Читателя, знакомого с литературой 20-х гг., больше всего поражает почти полное отсутствие экспрессивности и образности в фантастике позднейших лет. Сбылись страхи Олеши. Писатели перестают ощущать мир в образах, они видят его построенным из готовых формул.
Литературное поражение А. Беляева символично для всей советской литературы. Вся она была подвержена операции, которую описал Замятин в «Мы», насильственному удалению мозгового центра фантазии.
Вернёмся к проблеме развития жанра. В отличие от идеалиста Беляева, другие фантасты знали, что без сюжета не обойтись, а кроме того, гораздо лучше Беляева понимали действительность, в которой классовая борьба обостряется по мере приближения к социализму, да и потом не затухает сразу. Штамп детективного романа не просто остался жить, несколько видоизменившись, он стал единственным средством построения научно-фантастического романа, в котором сюжет движется лишь постольку, поскольку его подталкивают «враги».
Враги меняются. Их эволюция – интереснейшая тема. После революции враг был явный – белогвардейцы, интервенты, кулаки. В 30-е гг. в литературу прокралась иностранная разведка, а затем – оппозиционеры, прикидывающиеся крепкими большевиками, вредители, диверсанты, люди с запятнанным прошлым, лгущие в анкетах, – скрытый, самый страшный враг. В его разоблачении детская литература не отставала от взрослой. Такие повести, как «Судьба барабанщика» А. Гайдара, детально описывают ловушки, заготовленные шпионами и саботажниками для неосмотрительных подростков. В научно-фантастических романах научно-популярные лекции дополняются уроками гражданского поведения: «Надо быть внимательным, Павлик... Надо быть не только самому осторожным в своих поступках, но и очень внимательно присматриваться к тому, что совершается вокруг тебя, к тому, что делают другие люди около тебя». Всякий может оказаться врагом. Враг поначалу не виден, но мы знаем, что он не может не быть. Постоянное ожидание схватки, предвкушение нелёгкой, но верной победы – вот мощные чувства, не оставляющие времени для колебаний, самокопания, вопросов. Жизнь упрощена и наполнена до предела, поэтому жить интересно.
В сравнении с вездесущим и таинственным внутренним врагом, враг внешний, понятный и явный фашизм, казался более лёгким противником. Однако и ему уделялось внимание: в советскую литературу вошла «оборонная тема». На протяжении нескольких лет намечался особый жанр военной утопии. Ситуация из революционной утопии, то есть военное столкновение с миром реакции, использовалась применительно к политическому моменту. В 1936 г. (год войны в Испании) вышел роман П. Павленко «На Востоке», затем книги Г. Байдукова («Разгром фашистской эскадры», 1938), Н. Шпанова («Первый удар», 1939) и др. В «Огоньке» за 1937 г. публиковались рассказы разных авторов под рубрикой «Будущая война». Везде победа над фашистами решалась в нескольких сокрушительных боях. Военная утопия имела много общего с военной теорией того времени «Первый удар» Шпанова вышел в Воениздате в серии «Библиотека командира», и очень мало общего с НФ и с художественной литературой. Тем не менее, НФ переняла некоторые ситуации военной утопии, и в первую очередь уверенность в быстрой победе над фашизмом.
Воображение советских писателей традиционно питает ещё один враг – природа. Стихийные силы мешают построению нового мира. Природу необходимо покорить. Эта борьба несёт очень положительную функцию. Уже в «Соти» Леонова победа рабочих над разливом реки сопровождается ломкой старого и рождением нового сознания. В советской мысли борьба с природой получает особый метафизический смысл. От местных побед люди-покорители природы будут переходить к большим, в масштабе страны, континента, планеты, наконец, вселенной. Будущее рисуется как цепь завоеваний, по мере которых растёт могущество человека. Природа и вселенная бесконечны, и развитие человека тоже. Покорение природы становится главным предназначением человека. В книге Бритикова о советской НФ есть фраза: «При коммунизме счастье гибнущих в борьбе с природой останется родственным счастью тех, кто отдал жизнь социальной революции; тех и других вдохновляло сознание, что они на своих плечах подымают человечество в небо». Фраза эта типична и замечательна вдвойне: во-первых, она говорит о том, что и при коммунизме счастье человека будет состоять в его гибели (во имя человечества, конечно); второе утверждение: коммунизм строится для того, чтобы люди могли погибать, побеждая, за неимением других врагов, природу.
Идея эта прямо противоположна философии преобразования мира у Фёдорова, учившего, что регуляция природы – не подчинение её капризу человека и не эксплуатация, а внесение в неё божественной воли и разума. Фёдоров, а вслед за ним Хлебников, Платонов, Заболоцкий мечтали о слиянии человека с природой. В советской официальной терминологии 30-60-х гг. человек и природа диалектические противоположности, преодоление которых состоит в том, что человек заставляет природу служить себе. Самостоятельной ценности она не имеет.
Взаимоотношения человека и природы основной элемент диамата, частая коллизия советской литературы и главная тема научно-фантастического романа, который к концу 30-х гг. окончательно растерял свои идеи.
Целиком этой теме посвящены романы Г. Адамова. В «Победителях недр» (1937) герои, решив поставить на службу народу новый источник энергии, путешествуют в особом снаряде под землёй. «Тайна двух океанов» (1939) повествует о чудесной подводной лодке, из Ленинграда направленной во Владивосток для усиления дальневосточного флота. Третий роман, «Изгнание владыки» (1941-46) рассказывает об отеплении Арктики совместным трудом советских учёных и рабочих. Книги Адамова предназначены для детей среднего возраста. В них действуют мальчики, разоблачающие злодеев, повествование в них перегружено популярными сведениями и описаниями природы по картинкам из ботанических атласов. Эти книги прекрасный образец НФ того времени.
Ситуации, описанные Адамовым, будут повторять почти все писатели. Покорение природы в подземном, подводном, арктическом и энергетическом вариантах, с частым их сочетанием, триумфально проходит через 40-е прямо в 50-е годы.
По пути несколько меняется построение романов. В книгах об Арктике Адамова, Казанцева («Арктический мост», 1946) и др. героем начинает выступать трудовой коллектив. В 1940 г. появляется в журнале роман Ю. Долгушина «Генератор чудес». В нём описана история научного открытия. Хилая «вражеская» линия в сюжете подчинена рассказу о работе разных учёных, с разных сторон подходящих к открытию. В отличие от карикатурно-памфлетных эпизодов, происходящих на Западе, советские эпизоды книги написаны по всем правилам тогдашнего реалистического письма, с дозволенными бытовыми деталями. «Генератор чудес» – первый роман, возвещающий ещё одну метаморфозу НФ, которую ей придётся претерпеть в период ждановщины.
Ждановщина свела к одному знаменателю все виды и жанры искусства и литературы. НФ уныло плелась в самом хвосте литературы, повторяя все требуемые от неё телодвижения.
Всю её – и всю литературу той поры – можно замкнуть в трёх клише: борьба с гнилым Западом и космополитами, борьба с природой и борьба лучшего с хорошим на производственном фронте.
Время от времени выходят памфлеты, построенные вокруг старых ситуаций с изобретением пищи богов, лучей смерти или морозных бомб, но направленные против Запада с яростью, которой не знала довоенная литература. Большинство же научно-фантастических книг прилежно поставляет родине энергию подземной теплоты, вулканическую, атмосферическую, ветряную, атомную, шаровые молнии, нефть и минералы.
Эта кропотливая работа идёт не без препятствий.
Например, когда в «Золотом дне» (1948) В. Немцова на нефтяные разработки в Баку приезжает инженер из Москвы, он обнаруживает, что на месте уже есть не менее талантливый инженер, который ставит вышки в море. Разгорается тихое соперничество, ибо проект москвича предусматривает поиски и добычу нефти в море с помощью подводной самоходной лаборатории. Жена бакинца с энтузиазмом помогает москвичу, считая его план перспективнее. В финале оказывается, что ни одно, ни другое решение сами по себе не оптимальны, но совместно они открывают новую эпоху в жизни страны. Между инженерами рождается крепкая дружба.
Инженеры по шахтному бурению – герои «Дорог вглубь» (1950) В. Охотникова. Один из них молодой изобретатель, поэт техники, второй – пожилой сухарь-практик. У изобретателя есть проект подземохода совсем как у Адамова, – но старики предпочитают бурить по старинке. Ребята-комсомольцы, однако, помогают сделать модель машины. Поражённое начальство тут же выдаёт нужные для реализации суммы и специалистов. Самоотверженность изобретателя покоряет старого практика, который сам превращается в поэта. К этому сюжету приплетена история о том, как инженер с многозначительной фамилией Цесарский проболтался иностранным визитёрам о своём новом приборе. Спустя некоторое время прибор этот делают за границей. Эпизод поучителен: следует хранить строжайшую производственную тайну, иначе будет, как до революции, когда русские изобретатели, не имея помощи от царского правительства, вынуждены были себя рекламировать, вследствие чего «реализуют изобретение русского инженера за границей, и какой-нибудь Маркони или Эдисон присваивает себе его работу».
Так писалась тогда научная фантастика, Охотников и Немцов были самыми типичными и плодовитыми фантастами тех лет. Бывали книги, где масштаб изобретений был ещё мельче: новая пластмасса, вечная батарейка для фонаря, способ окрашивания древесины. Назвать фантастическими книги эти никак нельзя и даже сами писатели иногда отказывались от грифа «НФ» и под названием скромно писали: «повесть» или «роман». Произведения такого рода, по сути дела, уже никак не отличались от таких романов, как «Драгоценное наследство» Пермяка или «Широкое течение» А. Андреева.
НФ стала тенью производственного жанра.
В начале 50-х гг. был создан специальный термин: «фантастика ближнего прицела» или «фантастика на грани возможного». Была создана специальная теория, которая лишала НФ право на мысль о невозможном, на «дальний прицел». Эту теорию наиболее полно выразил С. Иванов в большой статье «Фантастика и действительность», напечатанной в журнале «Октябрь» в 1950 г. Иванов отграничивает никчемную западную фантастику от советской, основанной «на предвидениях гениальных русских людей», в том числе Ломоносова, говорившего о стекольной промышленности (речь, конечно, идёт о послании Шувалову «О пользе стекла»). Попутно делается донос на нескольких писателей, оказавшихся в плену «американской фантастической стряпни», в частности на Л. Успенского, доказывавшего на одном из заседаний необходимость писать о том, «что будет через сто и даже двести лет», и тем самым доказавшего порочность своего мышления и своё низкопоклонство перед Западом. После всего этого Иванов приступает к изложению задач, стоящих перед советскими фантастами. Цитата, которую я приведу, длинна, но, по-моему, достойна внимания.
Иванов спрашивает: к чему витать вне времени и пространства? «Разве исторические указания тов. Сталина о развитии нашей промышленности на ближайшие несколько пятилеток не являются огромнейшей темой для писателей? Разве постановление партии и правительства о полезащитных лесных полосах, рассчитанные на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что изменится даже климат, разве это постановление не является исключительно благодарным материалом для работ наших фантастов? Разве постановление партии и правительства о продвижении субтропических цитрусовых культур на Север опять-таки не послужит материалом для ряда ярких полотен наших художников слова? А тема новой Москвы в перспективе её реконструкции на основе разрабатываемого сейчас плана? Повторяем, условия для развития советской научной фантастики и приключенческой литературы огромны и блестящи».
Буквально так и было. Предписания Ивановых выполнялись безукоснительно. Критика громила за любое отклонение. Гуревичу, например, влетело за повесть «Тополь стремительный» (1951), где в заказанных Ивановым полезащитных полосах он заменил лысенковский дуб тополем.
Сегодняшние критики говорят о таких выступлениях, как статья Иванова, представляя их в виде кратковременного, досадного, но быстро исправленного заблуждения. Однако, так ли уж сильно отличаются требования Иванова от предложений Горького развивать детское воображение, рассказывая о превращении картофеля в каучук? Иванов лишь открыто и развёрнуто формулировал то, что у Горького дано в форме краткого конспекта. Ровно двадцать лет разделяет публикации статей Горького и Иванова, между ними можно провести чёткую прямую линию, – по этой линии, чётко, логично, без отклонений, шло развитие советской НФ в течение двадцати лет.
Научная фантастика сохранила своё название лишь по инерции. В ней не осталось ничего, что могло бы отличать её от производственных, научно-производственных или научно-популярных жанров.
И. Азимов грубо, но достаточно верно разделил развитие американской НФ на три периода: приключенческий, технический и – начиная примерно с 50-х гг. – социальный. Развитие советской фантастики шло как бы в противоположном направлении. В этом развитии также различимы три периода: до начала 30-х гг., до первых послевоенных лет, наконец, последний – до 1956 г.
В первый период, как я старался показать, НФ была приёмом, связанным с утопией, с революционной утопией, с детективно-приключенческим «красным Пинкертоном», с сатирой, с антиутопией, с пародией, – со многими важными литературными жанрами. Она была связана с литературой социальных и философских проблем, а также – и это не менее важно – с литературными экспериментами, направленными на поиски новых форм.
Второй период, в котором преобладал детективно-памфлетный сюжетный стереотип и тематика «социалистического строительства», можно назвать производственно-приключенческим.
Третий же период – время «фантастики на грани возможного», когда и сюжет, и тематика, и стиль, и герои были родом из самого штампованного производственного романа.
Один французский критик недавно сетовал, что советская фантастика отстаёт от американской на десятки лет. В 20-е гг. было наоборот. Тогда ставились проблемы, к которым в Америке пришли лишь сорок лет спустя, скажем, проблема экологии или механизмов тотальной власти. То же самое можно сказать и о литературном аспекте жанра. В «Рассказе о самом главном» (1918) Замятина композиция объединяет реалистический и научно-фантастический сюжеты, внешне ничем не связанные между собой. На похожую композицию как на необычайное новаторство решился Т. Старджон в «Венере плюс икс» – в 1960 г. Произведения самых смелых экспериментаторов в англо-американской НФ 60-х гг. Браннера, Эллисона, Делани, Балларда по сравнению с научно-фантастическими произведениями Боброва, Шкловского и Иванова, Шагинян и др. выглядят крайне бледно. Примеров можно было бы привести много. Если бы Дос Пассос, Эзра Паунд, Хемингуэй, Томас Вольф и Натанаэль Уэст единодушно принялись пользоваться научно-фантастическими приёмами, картина НФ в Америке походила бы на то, что происходило в русской литературе до того, как соцреализм стал её главным художественным методом.
Американская НФ в самом начале века ушла из литературы в гетто «журнальной пульпы» и полстолетия развивалась в сторону сближения с литературой.
Советская НФ созрела в теле литературы, на некоторое время отделилась от неё в третьестепенный жанр, и вернулась в главное русло на другом уровне. С. Иванов – это спародированный, уменьшенный до микроскопических размеров – ибо превращённый в реальность и пересмотренный согласно заветам Горького, – лишённый страсти к новому Гастев. В нем те же нетерпимость и фанатизм, то же стремление запланировать все мысли, мечты, действия, – но революционный пафос целиком уступил место административно-бюрократическому восторгу. Цикл замкнулся.
Замятин и тут остался прав. Как выяснится в период «оттепели», операция по удалению мозгового узелка фантазии в советской литературе не удалась до конца. Но, чтобы снова ожить, литература, и НФ вместе с ней, должны будут вернуться к своему прошлому.