«…Имеющие общие интересы земного шара…»

Источник: журнал «Знание – сила», №2, 1989 год. Автор: В. Варламов. Фотографии: Алексей Титаренко (это я добавил, в статье были другие фото).

Во всяком общественном деле, какой бы насущной реальностью оно ни вызывалось, есть элемент высшего порядка, или, выражаясь более точно, элемент рефлексологический. В. Бехтерев

Взгляните ещё раз на эпиграф: специалист выделяет из сложного явления, словно из периодической системы, свой элемент. О нём он и будет говорить.

Около шестисот трудов оставил нам знаменитый психоневролог Владимир Михайлович Бехтерев (1857-1927 годы). Свою область он видел очень широкой: комплекс наук, всесторонне характеризующих поведение личности, больной и здоровой, на всех этапах её жизни, с опорой на анатомические механизмы мозга. Часть единой системы составляют исследования по общественной психологии. Говорят, тогдашний интерес к этим вопросам обусловила Октябрьская революция с её потрясениями народного духа. Результаты революционных перемен, разумеется, наблюдались учёным. Однако, например, «Внушение и его роль в общественной жизни» он впервые опубликовал в 1903 году, «Предмет и задачи общественной психологии» – в  1911. То есть достаточно долгим путём шёл к своему главному труду в этом направлении, к «Коллективной рефлексологии», увидевшей свет в 1921 году и с тех пор, кажется, не видевшей света, как, впрочем, и предыдущие работы. Заглянем в книгу.

И не будем, читатель, ни сейчас, ни после обрушивать на автора справедливую критику, призванную показать, как далеко мы шагнули по сравнению с Бехтеревым. Наше дело знакомство с забытыми книгами. Тем более, что написаны они без всякой зауми. Верх сложности – «мимико-соматический рефлекс». Вот с этой сложности и начнём чтение.

Объясняя нашу тягу к общению, описывая наши коллективные реакции, Бехтерев обращается к примерам из жизни животных. Некоторые условия среды побуждают к скоплению индивидов. Скажем, водопой, гроза. Неизбежно взаимодействие. В чём оно выражается? Нам-то привычней видеть в природе борьбу за существование – и только. Дескать, слабого побеждает сильный, а того – супсрэкстразубастый. Но ведь, чтобы жизнь вот так не сломала сама себя без остатка, вероятно, должна существовать вторая половинка диалектической пары: – взаимопомощь и её предшественник – мирный контакт. Повторение встреч «по хорошему» вырабатывает положительные жесты и эмоции. Потом уже сама приятная эмоция стимулирует к общению. Пожалуй, иного «царя природы» может обидеть частичное уподобление собрания людей стае или стаду. Но, во-первых, обижались и за общего с обезьянами предка, а во-вторых, у Бехтерева – о другом.

Жизнь приучила нас: без коллектива нет человека. Объединяться полезно (о вреде мы задумываемся меньше, но ведь он должен быть неизбежно): коллектив порождает нечто особенное, недоступное одиночкам – общественные деяния. Разумеется, самого человека нельзя забывать при этом. Всё делается его руками, с помощью его мозга. Но мозг, по Бехтереву, тут работает несколько иначе, и обычная психология, проникнутая субъективизмом, становится непригодна. Поэтому учёный говорит об особой, соотносительной, деятельности мозга и высших, или сочетательных, рефлексах, подлежащих ведению «коллективной рефлексологии». Построенная Бехтеревым на объективных началах, эта наука изучает «соотносительную деятельность социальных групп вообще, независимо от их характера и цели», «отношения человеческих масс, объединённых в коллективы, не только к другим человеческим коллективам или отдельным лицам, но и к животным, и ко всей вообще окружающей среде».

Учёный рассматривает многие формы коллектива. Толпа и публика. Военные и трудовые сообщества. Собрания – активные объединения для выработки решений. Группы, основанные на обучении, начиная с детского сада. А также на обучении совместному действию – хор, воровская шайка, футболисты. Объединение кровным родством – от семьи до народа, или духовным – партия, каста, секта. Коллектив, связанный исторически сложившимся установлением, государство. «Наконец, наиболее обширную группу представляет собой все цивилизованное человечество, имеющее общие интересы земного шара и руководимое общечеловеческими принципами».

Но в начале – толпа, самый наглядный контраст с индивидуальным.

Толпа – не куча людей на базаре. Она объединена «моноидеей». Простейшая и самая могучая идея, порождённая инстинктом самосохранения, – страх, «яркий пример психической эпидемии кратковременного свойства». Бехтерев внушение в обществе уподобляет распространению болезненного микроба, а чувство страха в обществе сравнивает с массовой вспышкой инфекционной болезни. Это сходство с. животным миром автор иллюстрирует газетной заметкой о панике («стампеде») среди лошадей в полку гвардии её величества кирасир. «Замечательны были две вещи. Во-первых, лошади единодушно выбрали своим вождём большого могучего коня и, глядя на него и фыркая ему в ответ, как бы говорили: apresvous...» [фр. «после вас», «вслед за вами»]. Во-вторых, ликвидировал панику трубач, сыгравший сигнал к раздаче корма. Старые лошади одумались, единство распалось. Бехтерев выделяет два типа таких «эпидемий». «Астеническую эпидемию», для которой характерны страх, внушённый людям словом, жестом, примером, практически мгновенное распространение «заразы» взаимовнушением, бездумное устремление за вожаком или просто куда все бегут, прочь от этого места, пока обстоятельства не заставят личность прийти в себя.

К эпидемиям с активными явлениями Бехтерев относит «одушевление народных масс и фанатизм» в определённых исторических условиях. Тут внушение должно пасть, на подготовленную почву (зато и держится оно не в пример дольше). Если душа твоя не возвышена средневековой верою, как идея об освобождении гроба господня воспламенит её? «В течение ближайших истекших лет Россия... пережила период освободительного движения от угнетающего её тяжёлого внутреннего режима, – писал учёный в 1908 году. – Вряд ли нужно доказывать, что и в этом массовом революционном возбуждении, наряду со строго обдуманными действиями одних лиц, в действиях других играли значительную роль внушение и взаимовнушение, находившие для себя благодатную почву в общем подъёме народных чувств».

Психоневролог рассматривает общественные события через свой светофильтр: «В большинстве случаев толпе нужны вожаки, которые... руководят ею как искусные демагоги, гораздо более силой внушения, нежели здравым убеждением».

По аналогии с физической психическая инфекция обусловлена двумя факторами: восприимчивостью индивидуумов и их скоплением. По аналогии с гипнотическим сеансом в толпе так же ограничены произвольные движения и так же внимание собравшихся сконцентрировано на чём-либо, а это приводит к быстрому утомлению. И «...наступает период, когда открывается обширное поле для внушения. Спокойная толпа становится толпой возбуждённой, и здесь достаточно бросить одно... слово, чтобы оно сделалось искрой, приводящей к огромному пожару». Кроме внушения, говорит автор, в толпе наилучшие условия для взаимовнушения разными путями, вплоть до, быть может, волновой передачи мыслей (такие опыты Бехтерев тоже ставил) и уж во всяком случае эмоций. Все это «укрепляет объединяющую мысль в необычайной степени». Масса чувствует и действует как единое целое: «Обычным проявлением общественной заразы является т. н. стадность, один из элементов которой – автоматическое подражание, свойственное всему животному миру, но в более резкой степени оно проявляется у животных, ведущих общественную жизнь».

Толпа «нивелирует», принижает интеллект. И толпа же, через эмоции, может возвысить полную посредственность (неожиданно и для толпы, и для самой посредственности) до пламенного проповедника и даже пророка. Законченный флегматик вдруг «впадает в пафос» и «страстными речами» склоняет массу к «крайним решениям», быть может, противу своей натуре. Во всех случаях личность «теряет в тормозящих реакциях и выигрывает в оживлении сочетательных рефлексов подражательного характера».

И тут странную, на первый взгляд, мысль мы вычитываем у Бехтерева: «Толпа не палач, она скорее жертва».

А ведь и в самом деле... Не знаю, как вы, читатель, а я за жизнь немало раз бывая элементом толпы, не задумывался, какая же это самобытная и двойственная сила, властно влияющая на соотношение ума и чувства. Буквально на глазах честного народа в дуэте «разум – эмоция» весьма молодое приобретение Гомо сапиенса вытесняется древней могучей спутницей. Впрочем, толпа именно запрещает анализ: за тебя думает и «отвечает» кто-то, а ты давай-давай, делай как все! Как же осторожно, добропорядочно надо играть на клавишах этого грозною инструмента. Стоит в конкретной ситуации, случившейся или созданной, крикнуть по неразумию или умыслу «Бей!», просто жестом показать – вот он! – и уже ничто не поможет здравому смыслу: ведь толпа не в состоянии управлять собой, она мыслит не суммарным умом своих членов, а одной-единственной «идеей» в достаточно простом понимании. Распалённая эмоцией, толпа вершит «свою справедливость», а что вокруг – её не касается, она глуха к критике и слепа даже в отношении к своим героям, «окружая рабским поклонением нередко тех, которые на самом деле являются злым гением народа и его судьбы». Рассудок замешен верой. Вера полная и неколебимая, «вера в своего вождя, в своё дело, в свою силу» – залог чудесных «штурмов Бастилии». И причина трагедий.

Бехтерев доказательно отрицает какую-то особую «коллективную душу». И потому лишь образно можно сказать, сила толпы в единодушии. А слабость в том, что это «единодушие» непрочно во времени, как внимание ребёнка. Его надо подогревать сменой впечатлений, похвалой, новым внушением силы, ярости, близкого успеха. Учёный останавливается на некоторых приёмах, позволяющих вожаку лучше и дольше направлять действия толпы к нужной ему цели: говорить кратко и просто, в стиле лозунгов, не убеждать, а возбуждать. Однако для долговечности и эффекта действия коллективу необходимо придать внутреннюю структуру. При умелом внушении организованные элементы бывшей толпы могут и рассредоточиться в пространстве-времени, сохраняя и преумножая единство идеи, цели, веры. Удачные формы этого рода – войско, монастырь в той же мере, если не больше, устраняют индивидуальные всплески ума – «вольнодумство» и развивают коллективный порыв к успеху дела. Бехтерев пишет, что «в периоды тревоги и ожидания... под влиянием обострённых политических отношений» обычными должны считаться «коллективные опасения и подозрительность». Бесспорно, на каком-то этапе они полезны. Однако при этом «развивается обострение воспринимающих органов до степени развития коллективных иллюзий и галлюцинаций» – кругом видятся сплошь контрреволюционеры или шпионы. Тревога и ожидание ведь тоже легко внушаются. Повод к «галлюцинации» создать – раз плюнуть, а суровая организация обусловит мгновенный и чёткий массовый эффект.

Простейшая задача коллектива – самосохранение. Защита и нападение. При защите личность беззаветно отдаёт себя обществу. Однако когда предстоит делить добычу, в коллективе естественно возникают центробежные коллизии, отражающие эгоистические устремления составляющих его людей и групп.

«Удовлетворение собственных интересов, – пишет учёный,– сильнее возбуждает мимико-соматические (эмотивные) рефлексы и поднимает в большей мере энергию, нежели раздражение синтетическим комплексом общих интересов, если, впрочем, человек недостаточно проникнут социальностью. Работа в общих интересах часто ослабляет стремление сделать больше, чем сосед...» Как видим, Бехтерев вроде бы даже подсказывает, как бороться с центробежными устремлениями, говоря о недостаточной социальности. Надо, стало быть (переводя на знакомые нам формулы), всемерно крепить высокую сознательность, чтобы все как один... и так далее. Но опыт науки, как и опыт жизни, свидетельствует: некоторые внушённые рефлексы, долго не подкрепляемые чем-нибудь существенным, склонны угасать. Толпа может выполнить одиночный акт, не рассуждая. Да так, что сама потом ахнет. Организованный коллектив под влиянием обстоятельств, дисциплины и «приёмов внушения» способен трудиться с полной отдачей намного дольше, Но эмоциональные стимулы постепенно вытесняются рассудочностью – даже такой великолепный стимул, как «соотносительный» (соревновательный) рефлекс, может превратиться в формальность. «Вряд ли можно сомневаться, что соревнование должно поднимать интенсивность работы в той или иной степени, но спрашивается, как оно должно отражаться на качестве...» Да ведь по-всякому должно отражаться, как показали последующие десятилетия.

И ещё они показали: всемерно крича о благе простого человека, мы, словно по законам толпы, как-то старались не замечать во имя общих целей, что коллектив, сколь угодно спаянный, состоит из человеков, да ещё рассуждающих чем дальше, тем больше, – вот они, никуда не делись, индивидуумы с присущими им простыми «нежелательными» реакциями, которые можно долго подавлять, но не изжить до конца привычными словами насчёт поголовной сознательности и закрутки гаек. Нельзя без конца только внушать. От этого меняется настроение. Пока оно доброе, коллектив крепнет и производит разные блага во всё большем количестве для удовлетворения его членов. Если подавленное – развивается ослабляющее безразличие к делу. «Равномерная оценка работы и равномерное распределение продуктов работы между всеми нередко устраняет соревнование, этот важный стимул к работе вообще. Нечего говорить, что установление общего контроля за распределением не только отвлекает массу лиц от производительного труда, но и, требуя особой опеки над личностью, подавляет её, затормаживая в то же время её энергию». «Ограничение потребности соответственно установленной для всех нормы приводит... к подавлению импульсов к деятельности и изобретательности».

Вообще-то личность более или менее подавляется в любом коллективе. Личность способна на гениальную идею. Коллектив её малость окоротит. Он, можно сказать, пороха не выдумает, зато хорошо продумает его производство, если не отвергнет идею пороха вообще из присущей ему осторожности. Куда делись возбуждение и крики! Тут они уступают место разуму, и качество решения в отличие от толпы зависит от интеллектуального уровня, от компетентности собравшихся. Всеохватность проблемы – достоинство группового мышления: «Тысяча глаз лучше пары глаз: сосредоточение коллектива, усиливается пропорционально числу единиц, входящих в коллектив. Оценка предмета сосредоточения более верная, чем у каждой из единиц. В этом польза общественного контроля. Однако (тут мы подчеркнём Бехтерева – В. В.) всё вышесказанное справедливо но отношению к тому случаю, когда дли наблюдающего коллектива представляется возможность проявить обобщающее начало путём гласной критики и обмена мнений».

А если нет? Тогда, говорит учёный, результат формируется по закону подражания, сводясь к «мнению большинства»: так, по ходу пьесы аплодисменты инициативной группы расширяются на весь зал, а «выкрики и лозунги действуют наподобие заразы, и их начинают произносить все или многие». Всё это, как мы знаем, переходит в овацию (в переводе с латыни – общее ликование). «И чем теснее сплочение коллектива, тем меньше места проявлению личности. Так в дисциплинированных войсках подавление личности достигает наибольшей степени, наименьше это... обнаруживается, по-видимому, в научных собраниях, ибо научные вопросы не подлежат даже коллективному решению путём голосования». Величина этого подавления, судя по жизни, может сильно варьироваться. И если в некоторых случаях научное собрание – как и любое другое – обнаруживает простые черты толпы, так в других уподобится армейской или религиозной организации. Это бывает, когда ведётся направленный отбор из массы индивидуумов (они «малоценны для малоразвитого коллектива вообще»), предпочитаются «личности ограниченного развития», более удобные для формирования вышеуказанных реакций. «Самое большее, что отдельный индивид из посредственностей заявляет себя при голосовании поднятием или не поднятием рук». Попробуй не подними... Тут уместно вспомнить доступные ныне романы Платонова и Замятина.

В жизни, однако, при любой организации нет совершенного порядка: «нельзя забывать, что общество состоит не только из подражателей, но и созидателей, а это обусловливает существование конкурирующих друг другу индивидов». Вот так.

Мало того, что интересы группы всегда не полностью совпадают с интересами личности (хотя могут и не противоречить явно). Внутри самого коллектива, более или менее развитого, при любом старании не получается желанного единства, свойственного толпе. Желанного и рискованного, ибо усиление коллективного пресса ведёт к вырождению «созидателей», и общество превращается в «малоразвитое», берущее числом. А любое послабление потрясает коллектив спорами «созидателей» и «подражателей», что тоже не больно-то приятно для его самочувствия.

Так между Сциллой и Харибдой протекает жизнь этих странных образований, служащих для пользы личности и существующих за счёт её ущемления. Сколь вдумчиво надо контролировать зыбкое взаимодействие, постоянно готовое взорваться противоречиями его членов или, наоборот, увянуть в застое! По Бехтереву, «в коллективах, лишённых правильной организации, мы имеем дело чаще всего уже не с созидательной, а скорее с разрушительной силой... здесь получает особое значение демагогический элемент вожаков». А ведь такое может случиться на любом этапе развития общества от праматери-толпы, и, наверное, не стоит ограничивать «разрушительную силу» воздействием на памятники старины враждебного культа, строя или искусства. Разрушать можно и лоно земли – её лик и ресурсы, а также традиции, дух народа, трудовые привычки и память об историческом прошлом. Всё можно. И всё – руками самого общества...

Через тысячи ошибок совершенствуют себя социальные формы. По Бехтереву, детские коллективы жестоки, «ибо социальность в них не столь прочна». Женские коллективы он ставит по жестокости между детским и взрослым, поскольку женщина «ещё не вполне вошла в общественную жизнь». Мысль его понятна: коллектив прогрессирует в сторону смягчения нравов, к максимально допустимой свободе личности в рамках общества. «Личная свобода и общественная необходимость, индивидуализм и социализм – вот две стороны общественного процесса, идущего по пути социальной эволюции При всём том личность и общество не являются противоположностями, ибо наиболее совершенное общество может состоять только из наиболее совершенных личностей (подчеркнём это за Бехтерева. – В. В.)... Таким образом, обществу надлежит содействовать всестороннему развитию личности, ограничивая лишь себя от распада путём укрепления солидарности между его сочленами. В этом – и только в этом – должна быть задача организованного общества, именуемого государством».

Основными чертами такого общества Бехтерев видит децентрализацию управления, полное народовластие, ответственность всех должностных лиц перед судом, уважение прав личности. «Личность здесь является высшей общественной ценностью, и подавление её ценных индивидуальных сторон должно быть признано явлением в полной мере антисоциальным».

Учёный считает репрессии, вплоть до смертной казни, чертою самозащиты коллектива малоразвитого. «На высшей ступени развития человеческого общества со сложной организацией поведение регулируется уже не мерами действительной или возможной репрессии, но просто оценкой близких, особенно же оценкой со стороны общественною мнения… Для развитой социальной личности даже не требуется похвалы или осуждения со стороны близких или общества. Она действует по сложившимся навыкам».

Есть у Платона такая притча. Прометей дал людям знания – сделал их сильными. Но сильны ми-то они были только сообща. А жить вместе не могли. Каждый считал, что он лучше другого. И, чтобы род людской совсем не истребил себя, Зевс придумал Стыд и Правду.

Размышляя о всечеловеческих принципах сосуществования, Бехтерев противопоставляет интернационализм различным видам эгоизма – государственному, национальному, личному. Мы уговорились не спорить с ним, однако разве только эгоизм заставил того зверя возле ручья впервые «улыбнуться» соседу? А с другой стороны, нет ли в идее «сложившихся навыков» в масштабах всего человечества опасности нового эгоизма – эгоизма уже всего вида Гомо сапиенс, замыкающегося в своих интересах на себя? Даже наши теперешние попытки наладить приличные отношения с природой довольно эгоистичны. Просто от выбрасывания мусора на участок соседа мы пришли к мысли о геогигиене и «общем доме». Жизнь заставляет распространить прежнюю заботу о себе на весь земной шар, и, видимо, мышление сообществ действительно развивается в сторону смягчения нравов. Саблезубостью, стало быть, не проживёшь.

Но как медленно это развитие. В самый разгар мировой бойни (1915 год) Бехтерев выступил со статьёй «Лев Толстой и единение народов». Как известно, основные положения общечеловеческой морали древние «переслали» нам в религиозной оболочке, на редкость прочной и равно приемлемой многими форма ми коллектива. «Несомненно, – пишет учёный, – что идея Бога сама но себе, как олицетворение высшей морали и добра, господствует над всеми умами и, хотя человечество часто забывает о Боге, но не менее часто к Нему и возвращается». И всё же, вопреки Толстому, он сомневается в успешности всеобщего союза людей на, казалось бы, такой возвышенной над распрями основе, считая это «практически неосуществимым». Быть может, тяжкие испытания войны заставят цивилизацию одуматься (позднее он скажет, что несчастья объединяют людей сильней всего). Его призыв озаботиться после войны «возможно справедливым урегулированием взаимных интересов» звучит в духе наших дней: тут и обсуждение конфликтов в международной организации, «опираясь на общую поруку великих держав», и ликвидация наступательных вооружений, и международный контроль военных расходов. Это позволит, по его мнению, сделать шаг на пути к достижению в мире «того уклада жизни, при котором право торжествовало бы над силой, свобода над рабством и братство над ненавистью».

В своих работах Бехтерев не забывает подчёркивать: общественные явления очень сложны и не сводимы к какой-либо одной закономерности; даже простой вихрь, крутящий столб пыли, есть совокупное действие многих законов. Тем не менее учёный пытается обобщить проявления высших или сочетательных рефлексов на объективной основе. В частности, поскольку любой труд сопряжён с энерготратами, – выразить коллективную деятельность через превращение энергии. Тут нет пресловутого сведения высшего к низшему. Он не меньше нашего знаком с «энергетизмом» В. Оствальда и прочими тогдашними «трюизмами». И так же, как мы, скептически к ним относится: «Нельзя упрощать сложные социальные факты до простых физиологических отправлений». Однако наивысшие сложности нашего мира можно возвысить к чему-то общему, «космического» плана. Мир един, едина линия «превращения и осложнения неживой природы путём эволюции», и должно быть что-то родственное на всех уровнях развития материи, хотя и в ином облике.

Взять, например, закон инерции. Проявления его в общественной жизни многообразны. Тут и авторитет личности, который, «начав возвеличиваться в глазах толпы, прогрессивно растёт нередко даже не в зависимости от обстоятельств и продолжает иногда долгое время удерживаться, когда заслуги давно уже миновались, а новых не существует и не предвидится». И экономическая жизнь: цены легко вздуваются, но насчёт обратного... Конечно, это легко оспорить, тут совсем иные, глубокие причины, а не привыкание продавца к дармовому доходу и населения – к этому безобразию: мол, так надо из высших соображений. Однако будем справедливы и взглянем вокруг вслед за Бехтеревым: «Попробуйте провести радикальную реформу в любом деле, и вы увидите, как велика косность людей... С другой стороны, начавшееся общественное движение получает тенденцию к дальнейшему развитию». Разве не так, в борьбе двух инерций – отступающей и нарастающей, протекают наши реформы, обусловленные сложными социальными причинами?

Кому, кроме совершенно отрешённого от жизни критика, придёт в голову сказать, что во всех этих примерах учёный «сводит» духовную жизнь общества к закону механического движения? То же можно сказать и о других «законах» Бехтерева – законах сохранения энергии, эволюции, ритма, энтропии и ещё многих. Снабжённые множеством примеров, они похожи на попытку обозначить незнакомую местность приписными для глаза символами, чтобы удобней ориентироваться на ней.

Казалось бы, людям, живущим в пору обшей теории систем, кибернетики, энергоэптропики, так интересно и важно прочесть размышления учёного именно с позиции новых наук. Но настолько привычней, опять же по инерции, осудить «заблуждения» предшественника, искавшего истину, и отмежеваться – нам с ним не по пути!

Многие утверждения Бехтерева и в то время были спорными. Говорят, в науке бесспорна только глупость. Из тогдашних дискуссий блестяще развилась отечественная психология в двадцатых годах, с великолепным выходом в практику, в психотехнику. По словам специалистов, мы были среди передовых стран. Потом всё стало ненужным. Энергичным способом учёные прения заменились простой формулой – не французской, как у кирасирских лошадей, но с тем же смыслом: мы за тобой!

Теперь, словно по «закону ритма», мы опять двинулись к расцвету психологии, даже начинаем видеть (хотя и не всегда) то, что давно увидели другие, – пользу от неё в общественном производстве

...В недавние ленивые годы стало привычным писать в редакцию: вот вы мне объясните, как понимать... И я, не в силах удержаться от могучей инерции, под конец привожу авторитетное мнение наших дней – так как же нам следует понимать Бехтерева сегодня? Новый учебник под эгидой АПН для пединститутов (Социальная психология, Москва, 1987 год) сообщает: «...попытка построения марксистской социальной психологии в 20-х годах не привела к ощутимому успеху потому, что работавшие в этой области учёные не настолько овладели марксизмом-ленинизмом, чтобы избежать его эклектического сочетания с чуждыми ему идеалистическими и механическими теориями». И останется Бехтерев в памяти юных педагогов как чуждый их правильному мышлению эклектик-путаник, который «пытался свести законы психологии масс к основным естественным законам». А больше им и знать нечего об учёном, писавшем в 1910 году в «Вопросах общественного воспитания»: «Что касается самого обучения в гимназиях, то оно убивает в питомце живой дух инициативы своим суровым, мертвящим педантизмом, чисто схоластическим направлением занятий и преобладанием мёртвого учебного материала над живым материалом окружающей природы и жизни». И те труды Бехтерева, по причине редкости, выдаются в почтенном читальном зале из особого шкафа, через ответственного дежурного, подобно руководствам по чёрной и белой магии.

И ещё писал он там же: «Если образование даёт нам человека с эрудицией, то воспитание даёт интеллигентную и деятельную личность в лучшем смысле этого слова».

Впрочем, о воспитании личности в разных коллективах мы уже говорили. Интеллигентность же – понятие, сформированное в России XIX века. Наряду с прочим, в неё входили широта взглядов, непредвзятость суждений, умение мыслить самостоятельно. Наверное, когда-то мы все будем такими.