А.Н. Афанасьев
Статья из журнала "Наука и религия" №1 за 1978 год и в оригинале называется "Чтобы взглянуть на мир светлыми очами..." Автор - В.Порудоминский.
В детстве у меня была толстая красная книга - сборник сказок Афанасьева, которой я зачитывался. Ну, пора восполнить свой пробел в знаниях об авторе и ещё раз напомнить о нём тем, кто позабыл.
"Это будет моя заслуга..."
– Ай потешить вас сказочкой? А сказочка чудесная: есть в ней дивы дивные, чуды чудные!..
– В некотором царстве, в некотором государстве, именно в том, в котором мы живём, на ровном месте, как на бороне...
– Жили-были...
Это все присказки, а сказки...
Сказки: выстроились на полке объемистые ученые фолианты, снабжённые трудной монпарелью напечатанными примечаниями, и пестрящие красочными иллюстрациями и золотым тиснением обложек подарочные однотомники, и массовые – стотысячным тиражом – издания на шероховатой бумаге, в аляповатых обложках, и тонкие малышовые книжечки с яркими картинками и крупным – едва не в ладонь величиной – шрифтом, обречённые на захватывание, зачитывание, на уничтожение, словно бы испепеление под жадными, горящими детскими глазами.
27 августа 1855 года чиновник московского архива министерства иностранных дел Александр Николаевич Афанасьев писал известному филологу И.И. Срезневскому: "На днях приступаю я к печатанию первого выпуска народных сказок"...
"Народные русские сказки" были изданы в восьми выпусках с 1855 по 1863 год. Когда появились первые выпуски, ещё не увидели света ни песни, собранные Киреевским, ни пословицы Даля, ни его же "Толковый словарь", ни былины, присланные Рыбниковым из северного Олонецкого края, – афанасьевские сказки открыли России издание подлинных творений народного слова. Но и сказки Афанасьева, и песни Киреевского, и былины Рыбникова, и пословицы Даля, и его же "Толковый словарь" появились на протяжении одного десятилетия.
В сборниках Афанасьева около шестисот сказок. Нигде в мире не было собрания сокровищ, подобного тому, какое открыл своему народу Александр Николаевич. И два старика учёных, похожие друг на друга, – оба с седыми вьющимися волосами до плеч и с внимательными светло-голубыми глазами, оба в одинаковых чёрных сюртуках и белоснежных сорочках с отложным воротником, повязанным чёрным галстуком, два старика учёных, снискавшие всемирную славу трудами в области истории и языка и равно изданием книги под названием "Детские и семейные сказки", – встретив в Берлине заезжего русского литератора, просят его по возвращении в Россию найти Афанасьева и передать ему поклон от братьев Гримм.
Афанасьев в отличие от Даля, например, или от Рыбникова, сам не записывал созданий народного творчества – он лишь издал их, но это был почин огромного исторического значения.
Выстроились на полке учёные фолианты, богато одетые подарочные красавцы, истрепанные детские книжицы. Но и учёный труд (где всякая сказка одарена обстоятельным комментарием, сообщающим о месте бытования оной, о всех возможных её вариантах, о сестрах её, созданных воображением других народов, подчас живущих за морем-за океаном, о происхождении её героев), и пересказанные для лучшего детского уразумения, с малолетства заученные наизусть "Репка" и "Терем-теремок" какие-нибудь – всё, что ни есть на книжной полке, имеет истоком чистый, обильный ключ афанасьевских сборников. Из них пошли странствовать по белу свету сказки, возвращаясь к народу в новом, неведомом ему прежде обилии, потекли по земле, уверенно и легко прокладывая себе всё новые русла...
Афанасьев писал одному из друзей: "А уж воля твоя – сказки надо покончить: это будет моя заслуга в русской литературе".
И потомкам, новым поколениям, которые сами определяют, что для них главное в жизни ушедшего человека, "Народные русские сказки" оказались всего нужнее и всего дороже из того многого, что успел за недолгую жизнь Афанасьев. Для нас Афанасьев – "сказочник".
"Народные русские сказки" давно издаются под названием "Народные русские сказки А.Н. Афанасьева". Потомки присвоили сбережённым сокровищам имя Афанасьева, как присваивают имена открывателей новым землям и законам науки: "Остров Врангеля", "Таблица Менделеева"...
Широко известная фотография Афанасьева (другие пока не обнаружены) сделана, видимо, в последние годы его жизни. Сильно поредевшие волосы обнажают высокий, великолепно вылепленный лоб. В бороде заметна седина.
Глаза у Афанасьева на фотографии задумчивые и грустные, хотя среди знакомых он слыл шутником ("В семейном и дружеском кружке он был всегда весел, остроумен в своих шутках и неутомимо занимая общество, что делалось у него совершенно непринуждённо и естественно"). Но сам он написал однажды: "На Руси надо быть слишком пошлым господином или слишком наивным юношей, чтобы было весело". Ученый, юрист и этнограф, Е.И. Якушкин, сын декабриста, знавший Афанасьева ближе, чем другие, объяснял: "личные невзгоды Афанасьев переносил очень спокойно", но "несомненно ему тяжело жилось вследствие общих условий тогдашней русской жизни", впрочем, прибавляет Якушкин, "в этом отношении Афанасьев испытал то же, что и другие лица одинаковых с ним убеждений".
Осенью 1848 года, когда русское правительство было встревожено революциями в Европе, министр народного просвещения Уваров приехал проверять Московский университет. Несколько наиболее способных студентов, и Афанасьев в их числе, должны были прочитать в присутствии министра лекции. Удачная лекция могла открыть для Афанасьева путь к профессорской кафедре. В своём дневнике Афанасьев рассказывает: "Я прочёл коротенькую лекцию о влиянии государственного (самодержавного) начала на развитие уголовного права в XVI и XVII столетиях на Руси. Лекция эта вызвала несколько замечаний министра, с которыми, однако, я не догадался тотчас согласиться".
Афанасьев вообще был не из тех, кто "догадывался" соглашаться вопреки собственному мнению и чувству собственного достоинства. Еще гимназистом он дважды был приговорён к наказанию розгой, и оба раза не согласился с приговором гимназического начальства Он готов был вылететь вон из гимназии, в солдаты, в ссылку, но чтобы добровольно и покорно лечь на истертую до блеска за годы службы скамью – никогда!..
Научные взгляды Афанасьева складывались под влиянием его молодых университетских учителей С.М. Соловьева и К.Д. Кавелина, но это не мешало ему не соглашаться с теми или иными их утверждениями. "Мы убеждены, что добросовестный спор лучше безусловных и никому не нужных похвал", – писал Афанасьев, разбирая первый том соловьёвской "Истории России с древнейших времён".
"Недогадливость" Афанасьева, его нежелание в ответ на замечания министра поступиться собственными убеждениями закрыли ему путь к кафедре, да и самим содержанием лекции Афанасьев начальству, видимо, не угодил – она была объявлена чуть ли не крамольной.
Несостоявшийся профессор мыкается по частным урокам, пока через знакомых не получает место архивного чиновника.
И вот уже валкая подвода, гружённая увязанными в пачки книгами и небольшим сундучком с домашним скарбом, громыхая по булыжнику, спускается крутым переулком от Покровских ворот к Ивановскому монастырю, близ которого в старинном доме разместился архив министерства иностранных дел.
После смерти Афанасьева один из современников, обозревая его деятельность, увидит в ней пример того, как "труд частного человека может опередить труд ученых обществ, имеющих для этого все средства".
Собственноручно составленный Афанасьевым список напечатанных его трудов содержит 134 названия: научные статьи, публикации, книги, журнальные рецензии, выпуски народных сказок. Рядом с трёхтомным исследованием "Поэтические воззрения славян на природу" скромно притулился под одним общим номером беглый перечень библиографических заметок – и среди них "Заметки к изданию соч. Пушкина", содержащие многие прежде не опубликованные строки поэта, в том числе не пропускавшиеся цензурой. Широко известная книга о русских сатирических журналах XVIII столетия соседствует с "Указателем статей к "Отечественным запискам" Свиньина" – это справки о статьях, аннотации, указатели имён, мест, предметов, составленные с таким трудолюбием и такой тщательностью, которые, по словам Чернышевского, дают составителю "полное право на благодарность всех занимающихся русскою историею". Тематическое разнообразие трудов Афанасьева открывает широту его интересов и познаний: устное творчество народа и славянская мифология, русская история и история литературы, журналистика и этнография.
Дедушка домовой.
В первых же статьях, написанных после окончания университета, Афанасьев старается разгадать содержание старинных преданий, поверий, обычаев, обрядов, обнаружить в них следы древнейших представлений и быта; эти уцелевшие следы помогают ему в свою очередь восстанавливать характер мироощущения и картину быта древнейших народов. В статьях "Религиозно-языческое значение избы славянина", "Дедушка домовой" он рассказывает о представлениях, верованиях, связанных у славян с их жилищем.
Слово "изба" произошло от древнего "истба", "истопка" – жилище получило название от священного действия ("топить"). Очаг – главное место в избе. Огонь домашнего очага почитается божеством, охраняющим богатство семьи, её спокойствие и счастье. Хозяин дома – одновременно и хранитель огня, "огнищанин". Обожествление очага делало избу первым маленьким языческим храмом (это сохранилось в языке: "хоромы" – "храм"). Огню приносили жертвы. Когда солнце поворачивало на лето, сыпали в пламя зерно или лили масло, чтобы выпросить богатый урожай. По виду и цвету пламени, по расположению горящих дров и головёшек, по искрам, разлетающимся от удара кочергой, гадали о том, что ждёт семью. Огонь побеждал холод и мрак и тем прогонял "нечистую силу". Родилось представление о целительных силах огня. Перед огнем лечили больных; окуривали их дымом, поили и умывали заговорённой водой с углём и золою. Той же водой обмывали притолоку и косяки дверей, чтобы не вошли а дом "болести".
Угол избы, где находился очаг (задний), и передний угол, наискосок от очага, пользовались особым почётом. В переднем углу сажали самых именитых гостей, молодых после венца, за трапезой здесь сидел хозяин дома. Но вообще славянин питал уважение ко всем углам своей избы. В углах сходились стены – границы тепла и света, излучаемых очагом. По углам дома совершались обряды. В новой избе окуривали углы медвежьей шерстью и произносили при этом заговоры.
Божество очага со временем обрело человеческий облик и превратилось в дедушку домового. Живёт домовой за печкой, куда кладут для него маленькие хлебцы. Это невысокий, плотный старик в коротком зипуне или синем кафтане с алым поясом. У него седая борода, волосы косматы и застилают лицо. Иногда домовой представляется совсем мохнатым, даже подошвы и ладони покрыты шерстью: он ходит босиком по снегу, по ночам любит гладить спящих, которые чувствуют сквозь сон, как шерстит его рука. Голос у домового суровый и глухой, он часто бранится. Домовой сторожит избу, бережёт скот, охраняет богатство семьи. Ночью он "балует" – заплетает косичками хвосты и гривы лошадям, а хозяину бороду: этим дедушка домовой выказывает свою любовь. У дедушки есть обычно любимая лошадь, он подсыпает ей лишнего корму, не считая за грех стащить немного овса у соседей. Хозяева примечают, какой шерсти животных предпочитает дедушка, и стараются держать лошадей, собак и кошек одной масти. Домовой сочувствует семейной радости и семейному горю. Протяжно воет у себя за печкой, если кто в доме умирает. Свой домовой постоянно воюет с чужим. Победу чужого семья сразу чувствует: чужой домовой начинает выживать её из дому – ночью щиплет спящих, стаскивает хозяина с постели, хлопает дверьми, спутывает гривы лошадям.
Когда семья строит избу, очень важно, чтобы новое жилище понравилось дедушке домовому. Выбрав место для избы, хозяин и хозяйка тайно, ночью, приходят туда, отрубают голову петуху и зарывают в землю там, где быть переднему углу. (Может быть, отсюда и пошла "избушка на курьих ножках"?) Петух – птица очага, огня, любимая птица домового. На рассвете петух призывает криком солнце, он приветствует светило, прогоняет нечистую силу ночи. Недаром злые чары сильны лишь до той поры, пока трижды не прокричал петух: им не побороть пришедших вместе с солнцем тепла и света. Представление о петухе как о птице огня осталось в языке ("Пустить красного петуха" или "Красный кочеток по нашестке бежит" – огонь).
В новую избу приносят кошку – любимого зверя дедушки домового. Говорят: "Вот тебе, хозяин, мохнатый зверь на богатый двор!". Потом начинает переселяться семья. Старший выгребает из очага старого дома весь жар, до последнего уголька, а чистый горшок, покрывает его скатертью, отворяет дверь и обращается к заднему углу: "Милости просим, дедушка, на новое жильё!" В новой избе встречают того, кто несёт жар очага, вздувают пламя, а горшок разбивают, чтобы не пользоваться им в обиходе, и зарывают черепки в переднем углу. (Может быть, отсюда: бить посуду – к счастью.)
Способ спрашивать.
Статьи Афанасьева – серьёзные, подкреплённые обильным фактическим материалом изыскания и при этом живые, исполненные творческого воображения рассказы – реконструкции. Знаменательно, что спор Афанасьева с его учителем Соловьёвым касался, в частности, видения прошлого. Соловьёв, по мнению Афанасьева, "провозглашает бесцветность там, где... не вгляделся в краски".
Кавелин писал: "Обряды, религиозные верования, предрассудки упорно хранят тайну своего значения и смысла. Чтобы заставить их говорить, нужны известные приёмы, известная манера, способ спрашивать".
Способ спрашивать, который применял Афанасьев, вырастал из глубокой и светлой веры учёного в творческие способности народа. Афанасьев изучал, по существу, словотворчество и мифотворчество народа, их взаимосвязь. Ключ к разгадке привычных и вместе с тем таинственных представлений и образов он видел в языке – "живом слове человеческом".
Язык начинается с образования корней – основных звуков, которыми первобытный человек обозначал свои впечатления, размышлял Афанасьев. Первые и самые обильные впечатления приносила человеку природа, от которой зависела его жизнь и к которой были обращены его чувства и помыслы. Большинство первоначальных понятий относилось к явлениям природы. Но всякое явление, всякий предмет, обладая различными признаками, производил на человека разнообразное впечатление (в зависимости, например, от формы, цвета, функции, характера движения и пр.). Рождались синонимы, обрисовывающие предмет или явление с разных сторон. Разные предметы, обладавшие сходными признаками, в ряде случаев производили на человека одинаковое впечатление. Сближая такие предметы по общему признаку, человек давал им одно и то же название или названия, произведённые от одного и того же корня. Синоним, обозначавший какое-либо свойство одного предмета, служил для обозначения подобного свойства другого предмета, связывая их между собой. Образовывались метафорические выражения. Первобытные языки были исполнены метафор, объяснял Афанасьев. Всякий предмет рисовался не как отвлечённая мысль, а как живой образ. Обоготворяя природу, признавая в ней живое существо, человек свои верования выразил в поэтических описаниях, где большая часть представлений – чистые метафоры. Миф и поэзия были одно и то же.
Первобытный человек для Афанасьева – дитя и поэт. Дитя – он очеловечивал природу, она становилась для него понятной, только будучи похожей на него самого. Поэт – он видел картину за каждым произнесенным словом. Дитя и поэт, он придумал, что солнце восходит и заходит, что буря воет, что звёзды смотрят с неба. Дитя и поэт, он легко представил себе солнце прекрасной женщиной, увидел чудовище-бурю, которое колотило в двери и окна его жилища, сравнивал звёзды со своими глазами и назвал их "очами неба". Он сопоставлял предметы, явления: молния была для него мечом, топором, ножом, гроза с её громовыми раскатами – кузницей и молотьбою, радуга – серпом, луком, коромыслом, поясом.
Ветер, ветер, ты могуч.
Ты гоняешь стаи туч...
– пушкинский образ "стаей", "стадом" тянущихся по небу туч зрим и точен. Но люди древних племён видели прямое сходство между своими стадами и тучами, проплывающими над головой. Скот давал пищу, тучи, изливаясь на землю дождём, поднимали всходы, приносили изобилие, родилось представление о стадах небесных коров, дождь обернулся благодатным молоком. Тёмные тучи оказались чёрными коровами, светлые облака или облака, пронизанные золотыми солнечными лучами, – коровами белыми или рыжими. Появилась примета – в ней и вовсе смешаны стада небесные и земные: если вечером впереди стада идет чёрная корова, то завтра день ненастный, если белая или рыжая, то солнечный.
С веками человек всё более удалялся от "сочувственного созерцания природы", от свежести первоначальных впечатлений. Забывалось значение корней слов, становилась неощутимой связь представлений. "Исходный смысл древних речений становился всё темнее и начинался неизбежный процесс мифических обольщений", – развивал свою мысль Афанасьев. Ф.И. Буслаев, который – при некоторых существенных различиях между ними – принадлежал к той же школе, что и Афанасьев (она называется мифологической), сравнивал слово с монетой, которая, переходя из рук в руки, теряет свой чеканный рельеф и сохраняется лишь как условный знак обозначенной на ней ценности. "Мифические представления отделялись от своих стихийных основ и принимались как нечто особое, независимо от них существующее. Смотря на громоносную тучу, народ уже не усматривал в ней Перуновой колесницы, хотя и продолжал рассказывать о воздушных поездках бога-громовника и верил, что у него действительно есть чудесная колесница". Метафора приобретала "значение действительного факта".
"Разоблачение" образа.
Сказка для Афанасьева – памятник народного творчества, который он стремится в неприкосновенности сберечь для потомков. Сказка для него – прекрасное поэтическое произведение, которое, "как создание целого народа, не терпит ни малейшего намеренного уклонения от добра и правды". Но сказки, к тому же, огромный материал для приложения теории, проверки идей и обобщения выводов. "Если разоблачить все метафорические образы, встречающиеся в народном эпосе, то все фантастическое, все загадочное в нём разъяснится само собою", – писал Афанасьев.
Как пример "разоблачения" метафорических образов народного эпоса Афанасьев разбирает, в частности, известную сказку о Марье Моревне.
...В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Иван-царевич; у него было три сестры. Однажды нашла на небо туча чёрная, встала гроза страшная.
Грянул гром, раздвоился потолок и влетел в горницу ясен сокол, ударился сокол об пол, сделался добрым молодцем: "Здравствуй, Иван-царевич! Прежде я ходил гостем, а теперь пришел сватом; хочу у тебя сестрицу посватать..." Вскоре вторую сестру посватал орел, а третью ворон. Унесли птицы царевен в свои далекие царства.
Женихи, прилетающие вместе с грозой, тёмными тучами, вихрем, молнией, – это образы стихий, объясняет Афанасьев. В некоторых записях сказок женихов прямо зовут: Дождь, Гром, Ветер. Так же и красные девицы, которых сватают, выступают иногда под именем Солнца, Луны, Звезды. Образ небесных светил, скрывающихся от человеческого взора во время грозы, остался в сказке образом похищенных женихами-птицами красавиц.
...Заскучал Иван-царевич и собрался в дорогу – сестёр навестить. Встретил по дороге Марью Моревну, полюбил её и женился на ней.
Марья Моревна, говорит Афанасьев, – поэтический образ солнца. В отчестве её "Моревна" – высказано представление о солнце как о дочери моря (героиня другой сказки Василиса Премудрая прямо названа дочерью Морского царя). Солнце встает из-за моря и опускается в него. На рассвете и закате солнце "купается в море" ("купающиеся царевны" – частый образ сказок).
...Уезжала Марья Моревна из своего дворца, Ивану-царевичу наказывала: "Везде ходи, за всем присматривай, только в этот чулан не моги заглядывать!" Но Иван-царевич не вытерпел, заглянул в чулан, а там Кащей Бессмертный на двенадцати цепях прикован. Просит Кащей у Ивана-царевича: "Сжалься надо мной, дай мне напиться!" Пожалел его царевич, дал ему ведро воды. Кащей опять запросил. Царевич дал другое ведро, потом третье. Как выпил Кащей третье ведро – взял свою прежнюю силу, тряхнул цепями и сразу все двенадцать порвал. Сказал: "Спасибо, Иван-царевич! Никогда не видать тебе Марьи Моревны!" – и страшным вихрем вылетел в окно.
Кащей на цепях, размышляет Афанасьев, – это туча, окованная зимним холодом. Она снова набирает силу, когда вдоволь напьётся воды, то есть весною. Тогда она срывается с места и уносит Марью Моревну – закрывает солнце.
– Трудной службой у Бабы-Яги, умом и смекалкой добыл себе Иван-царевич богатырского коня и увёз Марью Моревну от Кащея. А когда стал их Кащей догонять, конь со всего размаха ударил его копытом и убил.
Иван-царевич на богатырском коне, заключает Афанасьев, это сам Перун, языческий бог грома и молнии: своим могучим ударом он разбивает тучи и выводит солнце из-за тёмных гор.
"Чудесное сказки, – писал Афанасьев, – есть чудесное могучих сил природы и... нисколько не выходит за пределы естественности, и если поражает нас невероятностью, то единственно потому, что мы утратили непосредственную связь с древними преданиями и их живое понимание".
В "разоблачении" сказки о Марье Моревне сосредоточены, по существу, все основные толкования, предложенные Афанасьевым.
Большинство сказочных героев по тем или иным своим признакам в конечном счёте возводятся к богу грома и молнии (громовнику Перуну). Сюжеты, связанные со смертью и оживлением героя, с пробуждением от долгого сна, временным безобразием (Царевна-лягушка), возвращением молодости, толкуются как образы смены годовых времён (чаще всего: зима – весна). Соответственно и живая вода превращается под увлечённым пером Афанасьева в воскрешающие землю весенние дожди. Молния видится Афанасьеву во всяком оружии сказочного героя: она – и меч-кладенец, и дубинка-самобой, и толкач Бабы-Яги, и богатырская палица. Мальчик-с-пальчик, быстрый, ловкий, неожиданно возникающий, для Афанасьева – тоже олицетворение молнии: Мальчик-с-пальчик прячется в ухе, ноздре или гриве коня-тучи. Облака, тучи оживают в образах различных птиц и зверей, "возникающих из одного, общего для тех и других понятия о быстроте". Отсюда сказочный добрый конь, который "поднимается выше лесу стоячего, горы, и долы промеж ног пропускает, хвостом воды застилает". Бег коня разворачивается в картину грозы: "Конь бежит, земля дрожит, шум по целому свету, из ноздрей пламя пышет, из ушей дым валит, следом горячие головёшки летят". Другая связь представлений рождает образ стада небесных коров. Наконец, тучи и облака могут явиться в образе "небесной ткани" – быстро несущегося ковра-самолёта, шапки-невидимки ("облака, надвигаясь на небо, затемняют светила, а туман, сгущаясь над землею, скрывает от глаз все предметы"), скатерти-самобранки ("метафора весеннего облака, приносящего с собой небесный мёд или вино, то есть дождь, и дарующего земле плодородие, а людям хлеб насущный").
Толкования Афанасьева манят увлечённостью, неутомимой проницательностью, неожиданными находками. Однако они настораживают однообразием. Уже современники иронизировали над желанием Афанасьева увидеть в Илье Муромце всё того же бога-громовника, окованного зимней стужей (сиднем сидит), который должен напиться весенних дождей (пива), чтобы поднять меч (молнию). Превращение же работника Балды с его могучими щелчками в Перуна, вооруженного молниеносной палицей, воспринималось самопародией.
Чернышевский писал ещё о первых работах Афанасьева: "...У него часто встречаются объяснения, с которыми нельзя не согласиться... Но желание открывать во всём следы древней мифологии вредит успеху его исследований".
Умеренность в восклицаниях.
В воспоминаниях приятельницы Афанасьева говорится: "Афанасьев легко интересовался всякими движениями общества, но никогда не думал принять в них участие – его призвание было: работать пером". Образ "кабинетного затворника" до недавнего времени был прочно закреплён за Афанасьевым. Первый его биограф, профессор А. Е. Грузинский писал, что для Афанасьева при всей живости и страстности его натуры "широкие общественные связи" не были ""необходимым элементом жизни".
Между тем уцелевшие письма Афанасьева и письма к нему, его дневник, в котором он, "записывая все ходячие слухи как образчик современного настроения общественного мнения", хотел "представить характеристические черты общества", его воспоминания и статьи, опубликованные и ждущие опубликования, вся его деятельность учёного и издателя, образ его жизни, заслуживающий более пристального ознакомления, разрушают представления о "тихом архивисте", убедительно доказывают, что он испытывал неодолимую потребность находиться в самом центре общественной жизни своего времени, был отлично осведомлён о всех важнейших событиях – и не из окна кабинета наблюдал их. Мы встречаем его и на собрании по случаю предстоящей крестьянской реформы, и на обеде в честь освобождения декабристов, на заседаниях учёных обществ, в литературных кружках, на театральных премьерах и открытии выставок, он посещает уличные народные гулянья и ездит в деревню, интересуясь настроением крестьян. Его записи открывают в нем человека, решительно настроенного против "помещичьей знати", "этих объедал, обпивал, картёжных плутов и коптителей неба" с их "своекорыстными требованиями", и равно против "крикунов-либералов", с теми "обольстительными надеждами, какие возлагаются ими на "доброе" правительство".
Оценивая правительственные реформы, Афанасьев пишет: "Я далёк от тех слишком наивных увлечений, которые завладели многими из наших знакомых, не умеренных в своих восклицаниях". Афанасьев вообще предпочитает умеренность в восклицаниях, он полагает, что это поможет ему лучше дело делать. Сопоставляя суждения знакомых об Афанасьеве с тем, что известно сегодня о его деятельности, можно утверждать, что за исключением узкого круга сотрудников и единомышленников, знакомые и приятели знали о нашем "сказочнике" не слишком много.
"Добрая душа", "голубиная душа", "голубиная кротость" – как всё это безлико! Но у Е.И. Якушкина читаем: "Афанасьев был человек с очень определёнными и твёрдыми нравственными понятиями, не допускавшими никаких компромиссов. Человек прямой, он высказывал свои мнения, ничем не стесняясь и нередко с большой резкостью... Меня привлекала к нему его нравственная чистота и та прямота в характере, которая и тогда (как и теперь) встречалась очень редко".
Знакомые, едва не все трубят: "Александр Николаевич был весь нараспашку". Но ларчик не просто открывался.
В дневнике Афанасьева весьма важный период его жизни обозначен несколькими строками: "1860 год. С июля до октября был за границей в Берлине, Дрездене, на Рейне, в Брюсселе, Лондоне, Париже, Страсбурге, Швейцарии и Италии (в Неаполе видел Гарибальди и праздник в честь его), в Вене и через Варшаву возвратился в Москву". За этим перечислением городов стоит многое, о чём еще предстоит (и, возможно, никогда не удастся) узнать. Но Лондон не случаен в маршруте: вскоре после возвращения Афанасьева из-за границы в изданиях Вольной русской типографии появляются материалы, которые прежде хранились в его тетрадях, а также некоторые любопытные документы из московского архива министерства иностранных дел. Профессор А.Е. Грузинский, беседовавший в своё время с близкими Афанасьева, отметил в своих бумагах: "Тайком пробрался он в Лондон и виделся с Герценом".
"Работа пером" и "движения общества".
В 1858 году в Москве начал выходить журнал "Библиографические записки". Испрашивая разрешение издавать журнал, Афанасьев бесстрастно уведомлял: "Библиографические записки" собираются знакомить читателей "с живым содержанием редких, малодоступных и тем не менее любопытных изданий". Тут, пожалуй, всё дело в этом "тем не менее". Материалы, с которыми знакомили своих читателей "Библиографические записки", были часто потому и привлекательны, что власти долго препятствовали доступности их "живого содержания". Чтобы обойти цензурные препоны, редакцией (а по большей части самим Афанасьевым) была разработана система намёков, зашифровок, отсылок, псевдонимов.
"Библиографические записки" требуют пристальго чтения: нужно расшифровывать (а русский читатель был к "эзопову языку" привычен) "невинные" фразы, "ничего не значащие" слова, сноски, объявления. Тому, кто умел это делать, было ясно, что заголовок "Из непечатной литературы 20-х годов" означал декабристскую литературу, а подпись "К. Р. 1826. А. Р." указывала на авторство Кондратия Рылеева и свидетельствовала, что стихотворение написано незадолго до казни поэта (1826) в Алексеевском равелине ("А. Р."). Имя, скрытое за буквой "К", читатель мог установить по сноске – "Автор драматической шутки "Шекспировы духи", напечатанном в СПб., в 1825 году" (т. е. Кюхельбекер).
В "Библиографических записках" напечатаны не публиковавшиеся прежде произведения и письма Лермонтова, Грибоедова, Полежаева, декабристов, материалы о Новикове, Радищеве, Фонвизине. Журнал открыл читателям многие прежде неизвестные стихотворения Пушкина, его "Заметки по русской истории XVIII века", страницы "Путешествия из Москвы в Петербург", отрывки из "Путешествия в Арзрум" и "Истории Пугачёвского бунта", письма Пушкина к брату, к Гоголю, Жуковскому, лицейскому приятелю Яковлеву, к шефу жандармов Бенкендорфу.
Несмотря на все ухищрения редактора, каждый номер с трудом проходил цензуру, навлекая на себя неудовольствие властей и нападки реакционной печати. В конце концов редакции пришлось приостановить издание журнала до "более благоприятных условий".
Знаменательна прочная и закономерная связь, которая прослеживается между "Библиографическими записками" и герценовскими изданиями. Много общих тем, много материалов, явно "сцепленных" между собой; стихи, проза, письма, документы, помещенные в афанасьевском журнале лишь в отрывках, в изданиях Герцена печатались полностью. При сопоставлении порой складывается впечатление, что легкое касание струны в Москве отзывается в "Полярной звезде" и сборниках Вольной русской типографии мощным аккордом.
Афанасьев был из числа тех российских деятелей, которые помогали Герцену развернуть революционную агитацию. Кабинетная "работа пером" подчас не исключает участия в "движениях общества".
Узкие врата.
...Раз в осеннюю пору увязил мужик воз на плохой дороге. Идет мимо Касьян- угодник. Мужик не узнал его и просит: "Помоги, родимый, воз вытащить!" "Поди ты, – говорит Касьян-угодник, – есть мне когда с вами валандаться!" Немного погодя идёт тут же Никола-угодник. "Батюшка, – просит мужик, – помоги воз вытащить!" Никола- угодник и помог ему. Вот приходят Касьян и Никола к богу в рай. Бог их и спрашивает, где были, что делали. "Был я на земле" – отвечает Касьян-угодник, – просил меня мужик воз вытащить, да я не стал марать райского платья". "Ну, а ты где так измазался?" – спрашивает бог у Николы-угодника. "А я шёл по той же дороге, да помог мужику воз вытащить". "Слушай, Касьян, – сказал тогда бог. – Не помог ты мужику, за то будут тебе через три года служить молебны. А тебе, Никола, за то, что помог мужику, будут служить два раза в год". С тех пор Касьяну только в високосном году – 29 февраля – молебны служат. А Нииоле всякий год два раза.
16 марта 1860 года московский митрополит Филарет спрашивал Алексия, епископа тверского: "Дошла ли до вас кощунственная книга: народные русские легенды?" – и сообщал, что высказал свое возмущение по случаю издания книги обер-прокурору святейшего синода.
Несколькими месяцами раньше, приступая к изданию сборника народных легенд, Афанасьев опасался, что "Касьян с Николою не пройдут в узкие райские врата православной цензуры".
По мере развития христианства, объяснял Афанасьев в предисловии к книге, народ стал черпать из священного писания темы для своих повествований. События и лица из библейской истории подчинялись произволу народной фантазии.
Афанасьеву удалось пропустить книгу легенд лишь через светскую цензуру.
19 апреле I860 года обер-прокурор синода А.П. Толстой писал министру народного просвещения: "По поводу изданной в Москве... книги г. Афанасьева под заглавием "Народные русские легенды" высокопреосвященный митрополит Филарет обратился ко мне с письмом, в котором изъяснил, что в книге сей часто говорится о Христе и святых и потому светская цензура должна была бы посоветоваться с духовною, но сего не сделала; что к имени Христа Спасителя и святых в сей книге прибавлены сказки, оскорбляющие благочестивое чувство, нравственность и приличие, и что необходимо изыскать средство к охранению религии и нравственности от печатного кощунства и поругания".
Христос в худой нищенской одежде ходит по земле, богатый мужик гонит его со двора, бедняк делится с ним последним куском. Святые помогают мужику вытащить воз из грязи, молотят хлеб, варят пиво, а случается, бродят с сумой по миру. Поп, разоривший приход, в поисках богатства разбойничает на большой дороге и грабит святого Николу.
Митрополит Петербургский и новгородский Григорий поместил в "Духовной беседе" разбор афанасьевских "Народных русских легенд". "Люди, способные собирать, пропускать в печать и печатать заключающиеся а упомянутой книжонке рассказы, могут быть только потерявшие страх божий и удобно могущие быть готовыми на всякое зло", – многозначительно утверждал митрополит Григорий. Но статью в "Духовной беседе" он напечатал анонимно. В письме к обер-прокурору синода он объяснял, что боится, как бы предпринятый им разбор "сей кощунственной книжонки" не попал на зуб "к ожесточенному врагу всего у нас доброго" – к Герцену, как это незадолго до того с митрополитом Григорием уже случилось (заметка Герцена "Архипастырское рвение о мраке" в "Колоколе" от 15 июня 1858 г.). Поднимая голос в защиту веры, митрополит прячет лицо, боясь мирской насмешки Герцена.
Царское слово.
В жандармских донесениях за 1662 год говорится, что "агент лондонских пропагандистов Кельсиев действительно приезжал а марте сего года в Россию по паспорту турецкого подданного Яни", в перечне лиц, с которыми Кельсиев был в сношениях, значится "служащий в архиве министерства иностранных дел надворный советник Афанасьев".
Обыск у Афанасьева был произведен в конце ноября. При обыске в квартире его была обнаружена копия с секретного доклада о раскольниках. Если бы правительство ужа знало в то время, что Кельсиев видит возможность создания из числа раскольников революционной организации, находка в квартире Афанасьева оказалась бы сильной уликой. Но и без того она укрепила подозрения.
В начале декабря Афанасьева допрашивала в Петербурге особая следственная комиссия. Так как он "на допросе не сознался и на очной ставке не был уличён", ему было разрешено "возвратиться на постоянное место его жительства". Но тотчас после петербургского допроса Афанасьев "по хорошо известной причине", как пишут его друзья, "должен был оставить службу". "Несчастный эпизод" (опять-таки принятое между его друзьями выражение) резко повернул судьбу Афанасьева.
На первый взгляд, не очень понятно: ведь "не уличён", "освобождён"". Но в особом докладе царю председатель следственной комиссии предложил обратить на Афанасьева особое внимание. На полях доклада царь собственноручно пометил карандашом: "Необходимо". С этой минуты никого уже не интересовали ни ответы Афанасьева в ходе следствия, ни улики, ни приговор – судьбу его решало это "необходимо". С 1863 года чиновник Афанасьев в списках министерства иностранных дел не числится. И "постоянное место жительства" оказалось временным – Афанасьеву приказано съехать с казённой квартиры. Он ищет службу около трех лет, за наго хлопочут в Москве, в Туле, в Нижнем Новгороде, присылают ему обнадёживающие письма – губернатор согласен и, кажется, есть рука в министерстве, но всякое старание ему помочь, как на глухую стену, натыкалось на царское "необходимо"...
Самая большая утрата – библиотека, собранная с великими трудами и жертвами, содержащая десятки книг и рукописей, запрещённых царской цензурой или вовсе её не проходивших; библиотеку пришлось продать по частям ради хлеба насущного.
"После тщетных попыток поступить вновь на службу, сколько-нибудь сродную его способностям и наклонностям", первый издатель русских сказок, известный учёный и литератор Афанасьев (по свидетельству его родственника) "в 1865 году принужден был принять должность городового секретаря при Московской Думе, а в 1867, году занял должность секретаря мирового съезда г. Москвы 2-го округа. Оставаясь на этой службе, он... исправлял ещё должность секретаря при Московском ссудно-коммерческом банке".
Афанасьев огорчается, что служба не оставляет времени для дела, журналы и газеты приглашают его сотрудничать – он по большей части отказывается: упрямо спешит завершить основные свои труды.
Его подгоняет также болезнь, приобретённая от невзгод и огорчений, от сырого и холодного помещения канцелярии мирового съезда, где он работает, от холодной квартиры, где он принуждён жить. В разговорах с друзьями и письмах к ним Афанасьев небрежно именует чахотку "легочным расстройством".
Ради добра и правды.
За девять лет, прожитых после "несчастного эпизода", Афанасьев успел написать и издать ряд серьёзнейших учёных трудов и среди них трехтомное итоговое исследование "Поэтические воззрения славян на природу". В нём Афанасьев развил и обобщил положения, высказанные им прежде в статьях, заметках, примечаниях к народным сказкам. Для доказательства и подкрепления своих теоретических положений он привёл фантастически богатый материал. Известный советский учёный М.К. Азедовский указывал, что Афанасьев "подверг пересмотру весь состав русского фольклора".
Огромный материал рассмотрен Афанасьевым с позиций мифологической школы, в этом отношении труд его, конечно, устарел, но фактический материал настолько необъятен и увлекателен, так тщательно систематизирован и подобран, что и поныне остаётся "точкой приложения сил" для новых поколений исследователей. Современные учёные ставят "Поэтические воззрения славян на природу" в один ряд с такими широкоизвестными трудами, как "Первобытная культура" Тэйлора и "Золотая ветвь" Фрэзера.
Уже многие из современников поняли на только научное, но и общественное значение труда Афанасьева. Один из них видел заслугу автора в том, что он "в корне подрывает обольщение и силу" суеверий, опутывающих народную жизнь. Другой (в рецензии, помещенной "Отечественными записками") напоминал, что предрассудки и суеверия, которые науке приходится разрушать в области человеческих дел, понятий и верований, "так живучи и так срослись с современным общественным строем, что падение их стоит больших жертв и усилий со стороны людей, обрекших себя на служение истине". Сам Афанасьев закончил свой труд словами: "После представленных нами исследований мы вправе сказать, что духовная сторона человека, мир его убеждений и верований в глубокой древности не были вполне свободным делом, а неизбежно подчинялись материальным условиям, лежавшим столько же в природе окружающих его предметов, сколько и в звуках родного языка... Часто из одного метафорического выражения, как из зерна, возникает целый ряд примет, верований и образов, опутывающих жизнь человеческую тяжелыми цепями, и много-много нужно было усилий, смелости, энергии, чтобы разорвать эту невидимую сеть предрассудков и взглянуть на божий мир светлыми очами".
Премия, присужденная Академией наук автору "Поэтических воззрений славян на природу", едва нашла Афанасьева в его убогом жилище – "на Грачёвке, в доме Угримова, во дворе во флигеле". Пренебрегая многими материальными нуждами, Афанасьев потратил премию на издание двухтомного иллюстрированного собрания "Русские детские сказки", увидевшего свет осенью 1870 года.
"Русские детские сказки" – последний труд Афанасьева. Он подарил детям сказки про Теремок, про Лису и Журавля, про Пузыря, Соломинку и Лапоть, про шустрого Колобка, который катится по дорожив и поет свою веселую песенку.
Зная бедственное положение Афанасьева, богатый петербургский издатель предложил ему сделку, намереваясь купить у него и сами сказки, и право их публикации. Афанасьев отказался: он считал издание сказок своим делом и своим долгом. Он хотел, чтобы все дети узнали и полюбили народную сказку, пленились её "младенческой наивностью, теплою любовью к природе и обаятельною силою чудесного", поверили, как искони верит народ, что счастье не в богатстве и власти, а в "глубоком чувстве любви ко всем страждущим и сострадании к чужому горю", что на земле побеждают справедливость, добро и правда.
Александр Николаевич Афанасьев умер 23 сентября 1871 года сорока пяти лет от роду.