Бессмертная Гипатия

Статья про женщину-философа античного периода. Её биография напоминает какой-то более современный сюжет… Женщина-вольнодумец, патриарх епископ Кирилл, взятки среди церковников, лицемерие, террор… Да, проходят столетия а у клерикалов ничего не меняется… :-/

Источник: журнал «Наука и религия» №3 за 1977 год, автор статьи: д.ф.н. Б. Быховский. Картинки понадёргал из Интернета.

В именных указателях различных курсов истории философии вы почти не найдёте женских имен. Одно-два встречаются иногда в курсах новейшей философии, нет их обычно в курсах так называемой новой философии и уж, конечно, средневековой. В наиболее обстоятельных курсах античной философии упоминается иной раз Арета, дочь Аристиппа Киренского, передавшая своему внуку Аристиппу-младшему гедонистическое учение его деда. Зато авторы истории античной философии всегда называют жену Сократа Ксантиппу, изрядно отравлявшую жизнь и препятствовавшую философской деятельности великого древнегреческого мудреца. «Женщины-философы были сравнительной редкостью в античности, и на них смотрели как на странное явление. Образ Афины отнюдь не способствовал многим слушателям подобных педанток (bluestockings– «синих чулков») думать о них в духе рождения Венеры». Но исключение есть: одно женское имя упоминается почти во всех курсах античной философии, несмотря на то что ни одно философское произведение этого автора не сохранилось ни в рукописях, ни в отрывках, ни в записях многочисленных учеников и восторженных слушателей. Это имя – Гипатия Александрийская. Сохранились лишь письма её любимого ученика и воспоминания современников о её творческой деятельности и трагической судьбе.

Основанный Александром Македонским две тысячи триста лет назад на берегу Средиземного моря город был последним центром эллинистической культуры.

С III века начинается распад дотоле всемогущей Римской империи. Западноевропейские варварские племена, вестготы, снова и снова вторгаются на её территории, превращая города в груды развалин. После кончины Феодосия завершается полный распад единой Римской империи. Столицу былой великой державы уже в начале IV века перенесли в Константинополь. Но новые вторжения вандалов не прекращались. В 410 году разгромлен и пал Рим. Это было поистине безотрадное время, трагический век в истории цивилизации.

В своей речи, обращенной в Константинополе к императору Аркадию в 399 году, ученик Гипатии Синезий Киренский провозгласил: «Кирена послала меня к тебе увенчать твою голову золотою короною, а твою душу – философиею; Кирена, город греческий, имя древнее и почтенное, некогда предмет воспевания тысячи поэтов, теперь же бедная и опустошённая груда развалин...» А в другой своей речи – «Катастасис» – он с горечью восклицал: «Мне ничего не остаётся... как бежать из своего отечества... Мы все безнадёжны и бессильны... Пентаполь (ливийское пятиградие. – Б. Б.) проклят богом... Пентаполь умер; он задавлен; он покончил своё существование, он убит, он погиб...»

Средоточием идеологической борьбы между эллинами и варварами («Я предпочитаю эллина варвару», – писал в одной из своих работ тот же Синезий), приобретшей явно выраженный политический характер, стало противоборство раннего христианства не только с высокоразвитой античной философией, но и с полной эстетического очарования античной мифологией, носившей аллегорическую форму политеизма. Противоборство это началось уже в IIIвеке и всё более обострялось возраставшим преследованием «язычников» и их философских вдохновителей, хранителей античного любомудрия.

Имеется прямая связь между триумфом христианства и упадком Римской империи. К середине III века христианская церковь на прежних территориях Римской империи представляла уже весьма влиятельную политическую силу. Христианство было официально признано государственной религией, неизбежно существенно изменился и его характер. Первые «вселенские» соборы – Никейский (325 г.) и Константинопольский (381 г.) – осудили не только язычество, но и христианские «ереси». Император Феодосии I эдиктом 380 года объявил беспощадное преследование чуждых христианским канонам верований. Христианам было запрещено изучать классическую античную литературу и соблюдать традиционные культы. Они были обязаны посещать церкви и руководствоваться назиданиями Луки и Матфея. Языческие храмы были закрыты. Интеллектуальный климат стал невыносимым для приверженцев эллинской культуры. Варвар-христианин стал кошмаром для образованного язычника.

Вместе с тем соревнование в преследовании язычества сопровождалось распрями между церковными владыками и политическими властителями: государство и церковь – монархи и патриархи претендовали на монополию, идейно-политическую гегемонию. В этой борьбе церковники опирались на невежественное, необузданное, фанатическое монашество, распространившееся на египетской территории, и на многочисленных низших служителей церкви. Среди монахов преобладали не аскеты, а люди, «которые, будучи лишены средств к существованию, нашли монашескую жизнь относительно привольной... Большинство монахов совершенно не трудилось, никогда ничего не читало, кроме того, что предписывала религия...». Церковь широко использовала их для организации противоязыческих погромов.

Афины – многовековой центр античной философской мысли – всё более теряли под давлением господствующей церкви своё былое величие. Посетив Афины в 395 году, Синезий писал своему брату (письмо № 135): «...После того как философия исчезла отсюда, путешественнику остаётся только удивляться Академии и Лицею, а также тому разнообразному портику, от которого философия Хризиппа получила своё название... Афины же, которые были некогда государством – жилищем мудрых, ныне славятся только приготовлением мёда». А в следующем письме (№ 136) он с горечью пишет: «В Афинах не осталось больше ничего возвышенного, помимо знаменитых для этой страны имен... Философия покинула эти края...». Эллинские философы жестоко преследовались.

В Александрии, где обучался наукам Синезий, духовный климат в то время был значительно свежее. Здесь философская мысль и преподавание развивались в иной, более рациональной атмосфере, чем та, которая царила в этот период в Афинах. Именно здесь в те годы была сосредоточена духовная жизнь отмиравшей Римской империи. «Александрия была местом, куда стекались люди всех верований и наций... В то же время она была единственною опорою погибавшего язычества». Тем не менее и в этом городе происходила и всё более усиливалась ожесточенная идеологическая борьба, накалялась и перерастала в применение необузданного насилия к противникам.

Последним центром, хранившим наследие эллинской культуры, был александрийский Музей (Мусейон). фундамент которого был заложен при первом императоре династии Птолемеев Аммонием Саккасом (ок. 175–242 гг.), учителем основоположника неоплатонизма Плотина (ок. 204 –270 гг.), жившего в то время в Александрии. Александрийский Музей стал последним приютом античной учености. Здесь делились своими познаниями и размышлениями с жаждущими знания слушателями хранители научных достижений древнего мира. В Музее обучали философии, филологии, медицине, математике (великий Евклид. Аполлоний Пергский, Папп).

Александрийский епископ Феофил ни перед чем не останавливался, чтобы подавить идеологическое влияние эллинской культуры, неистово провоцируя христиан на выступления против язычников. В 385 году по его наущению толпа разрушила знаменитый александрийский храм Серапеум (на его развалинах впоследствии был воздвигнут храм Цезареум). «Достаточно известно, что за личность был патриарх Феофил. Ни один из древних и новых писателей, имевших случай говорить об этом патриархе, не обошелся без того, чтобы не представить его в самом мрачном свете». «Достойным» продолжателем Феофил а был сменивший его в 412 году на посту епископа племянник его Кирилл.

Одним из ученых, преподававших в александрийском Музее во второй половине IV века, был астроном и математик Теон – друг знаменитого математика Паппа. Сочинения его не сохранились, но названия их приводит византийский энциклопедист X века Соуд (в некоторых транскрипциях Суидас). Это комментарии к «Альмагесту» Птолемея (учению о тригонометрии хорд) и «Началам» (геометрии) и «Оптике» Евклида. В философии он придерживался взглядов основателя сирийской школы неоплатонизма Ямвлиха (ок. 280–330 гг.), содержавших пифагорейские мотивы. Но из всех творений Теона наиболее замечательным была его дочь Гипатия, не только обучившаяся у него геометрии и астрономии, но и превзошедшая его, по свидетельству современников, в своих исследованиях в этих науках, особенно в философии.

Она родилась в 370 году. Первоисточниками о её жизни и деятельности являются «Церковная история» (VII; 15) Сократа-схоластика, жившего в V веке историка христианской церкви, и письма к ней её ученика Синезия. Сократ называет три работы Гипатии: комментарии к «Арифметике» выдающегося александрийского математика Диофанта (учение о неопределённых уравнениях) и комментарии к учению о конических сечениях другого александрийского математика и астронома – Аполлония Пергского, а также к «Математическому канону». Ни одно её философское сочинение не упоминается. Между тем достоверно установлено, что творческая деятельность Гипатии была прежде всего проникнута философскими идеями.

Незадолго до 400 года ещё не достигшая своего 30-летия Гипатия начала чтение курсов в Музее. Многосторонность её познаний всех поражала. Наряду с абстрактными математическими и астрономическими теориями ей не были чужды и технические изобретения, необходимые для экспериментальных исследований. Синезий обращался к ней за советом в своих попытках конструирования астролябии (прибора для определения расположения небесных тел) и гидроскопа (барильона – прибора для измерений плотности жидкостей). Она, по словам Сократа, достигла такого уровня познания, который далеко превосходил всех философов её времени. А по мнению Вольтера, «эта женщина владела всеми знаниями, которые были доступны человеческому разуму, а изложение их с восхитительным красноречием делало её поразительным явлением, причём я имею при этом в виду необыденных людей, которые всем восхищаются, но даже философов, которые редко чему-либо удивляются. В Александрии можно было видеть множество иностранцев, прибывших из разных греческих и азиатских стран, чтобы увидеть и услышать её». Она читала не только в Музее, но выступала с лекциями и перед многолюдной толпой, собиравшейся, чтобы поучиться у неё, на улице, у ворот её дома.

Это был, по словам Толланда, очаровательный дух в очаровательном теле. Обворожительность Гипатии была предметом всеобщего восхваления. «Пожалуй, – продолжает свой рассказ о ней Вольтер, ссылаясь на Сократа и историка философии Бруккера, – мы не стали бы говорить о её фигуре и её внешнем облике, если бы мы не могли вместе с тем сказать, что она сочетала самую чистую красоту с самой трогательной добродетелью. В этом городе не было другой столь элегантной и прекрасной женщины, которой философы и математики того времени значительно не уступали бы в благородстве; то была сама скромность... Никогда клевета не осмелилась заподозрить её нравы и покушаться на её репутацию».

В некоторых работах можно прочесть, будто Гипатия была женой философа Исидора Дамасского, ученика неоплатоника Прокла. Это утверждение было опровергнуто уже в середине XVIII века П. Бруккером и Э. Гиббоном, поскольку установлено, что Исидор родился после смерти Гипатии и имя жены его было Домна. Гипатия не желала быть ни женой, ни матерью, потому что это не позволило бы ей так же безраздельно предаваться своему философскому призванию, как она могла это делать, будучи свободной от семейных обязанностей.

Автор работы о комментариях Теона Александрийского к «Альмагесту» Птолемея – Хальма отмечает, что слава её, восхищение дочерью Теона не повлекли за собой её высокомерия. Ей чужды были честолюбие и тщеславие, и она «всецело была предана исканию истины в созерцании природы и совершенствованию своего разума».

Вместе с тем Гипатия не довольствовалась чистой созерцательностью теоретических умозрений, а деятельно участвовала и в общественной, политической жизни, столь беспокойной и полной острых противоречий – социальных, национальных, религиозных. Она была постоянным советником александрийского префекта Ореста, обсуждавшего с ней то и дело возникавшие перед ним трудности. Вопреки тогдашним традициям, она, по сообщению Сократа, не останавливалась перед посещением собраний магистрата – единственная среди мужчин, «ибо все были исполнены по отношению к ней глубоким уважением и поражались ею».

И все же в центре её интересов была философия. Какого направлении в философии она придерживалась? Вольтер причисляет её к представителям «эклектизма», не вкладывая, однако, в это понятие порицательного содержания, а подразумевая под ним то, что мы называем синкретизмом, стремлением вобрать в своё мировоззрение и синтезировать достижения завершающей стадии развития античной философии.

Заключительной фазой этой философии был неоплатонизм. Но и он, при бесспорном преобладании идеализма, был неоднороден. Подобно тому, как историки философии говорят не о сократической школе, а во множественном числе (притом не только территориально, но и принципиально) – о сократических школах, правомерно говорить дифференцированно и о различных вариантах неоплатонизма.

Исходя из платоновского идеализма, Плотин разработал учение о трехступенчатой эманации духовного, божественного первоначала. Первой ступенью был дух, второй – мировая душа, а третьей – материя, слабейшее излучение духовной сущности, низшей ступени бытия. У некоторых приверженцев неоплатонизма это учение приобрело явно выраженное мистическое устремление [не следует также забывать, что наряду с «языческим» неоплатонизмом последний был использован как мистифицированная философская опора христианской религии современником Гипатии епископом гиппонским Августином Блаженным (354 – 430 гг.).], у других – более сдержанный характер, свободный от пренебрежительного отношения к материальной действительности, к овеществлению идей в материальных чувственных существах. Религиозная тенденция оттеснялась у них символическим истолкованием политеизма: Кронос был представлен как аллегорическое истолкование духа, Зевс – оживляющей мир души, а Кибела – вечной материи. Над этой триадой возвышался непостижимый, неизбежный, чуждый всякой деятельности (подобный эпикурейскому) бог Уран.

Разногласие между противостоящими одна другой школами неоплатонизма влекло за собой коренное различие в их отношении к естественнонаучной проблематике. Тем пунктом, в котором совершенно расходились школы Ямвлиха и Плотина, было естествознание. Внимание, уделявшееся Гипатией конкретной природоведческой тематике, – убедительное тому свидетельство. Однако этому ещё в большей мере способствовало другое обстоятельство: она не была ортодоксальным неоплатоником, а принадлежала к тем философам, которые имели самое живое отношение к Аристотелю и старались примирить разногласия между ним и Платоном. В этом отношении она не только следовала примеру биографа и издателя «Эннеад» Плотина – Порфирия (ок. 233–304 гг.), выступавшего как комментатор Аристотеля, но и, следуя самому Аристотелю, усердно занималась разработкой естественнонаучных знаний и обучала им слушателей. Иногда бывает, что свой праздник (день рождения или, например, повышение по службе) совершенно не с кем отпраздновать. Особенно если находишься в командировке в столице, где нет ни друзей, ни даже коллег с работы. Спасут праздник и поздравят тебя так, как никто другой проститутки в Ростове с хорошими манерами, красивым телом и неиссякаемой сексуальной энергетикой. Профи умеют заводить и соблазнять, даже 2 такие девы превратят вечеринку в незабываемое шоу с элементами стриптиза или лесби-игр.

Крайняя скудость сохранившихся сведений о жизни и мировоззрении Гипатии некоторым образом восполняется, как бы в своеобразном зеркальном отражении, в жизни и творческой деятельности её ученика и беззаветно преданного друга Синезия [впервые его письма и работы были опубликованы в Париже в 1637 году. Позже они вошли в том 56 изданной там же Ж. П. Минем серии «Греческая патрология» (1857–1866 гг.). Английский перевод писем напечатан в Лондоне в 1926 году].

Ливиец по национальности, Синезий был лет на десять моложе своей учительницы. Из множества его писем к Гипатии сохранилось только семь. Все они проникнуты глубокой признательностью и неизменным восхищением. «Тебя и добродетель, – гласит одно из его писем (№ 80), – я считаю нераздельными для себя благами». В другом письме (№ 124) он определяет своё отношение к Гипатии стихами «Илиады»: «...Не забуду о нём, пока меж живыми я нахожусь и способен коленями двигать своими. Если же мертвые в царстве Аида не помнят о мёртвых, всё же и там сохраню я о милом товарище память». А в последнем письме к Гипатии тяжело больного Синезия, незадолго до его смерти (в 413 или 414 г.), читаем: «Прикованный к ложу, я диктовал это письмо. О, если бы ты получила его, находясь в добром здоровье, моя мать, моя сестра, моя наставница, которой я обязан столькими благодеяниями и которая заслужила с моей стороны все почётные титулы!» (№ 16).

Работы Синезия, как уже говорилось, – единственный надёжный первоисточник наших сведений о философских воззрениях его учительницы. Некоторые историки философии полагают, что философские воззрения Синезия не были простым воспроизведением того, чему учила его Гипатия, хотя известно, что свои сочинения он посылал ей на просмотр и консультацию. Дело в том, что Гипатия была «язычница», а Синезий в первом десятилетни V века был крещён и с 410 года утверждён в сане христианского иерарха – епископа птолеманлского и митрополита пентапольского. Таким образом, он стал христианским неоплатоником, и, в отличие от прежних неоплатоников, у Синезия связи с догматической стороной политеизма почти не существовало. Однако, как отмечалось, связь Гипатии с политеистическим догматизмом была чисто формальной, аллегорической. И такой же была связь Синезия с христианским догматизмом. Переписка его с александрийским архиереем Кириллом и со своим братом Евоптием (сменившим его после смерти на посту епископа) не оставляет в этом никаких сомнений.

С другой стороны, столь же несомненно, что якобы написанное Гипатией письмо к Кириллу о её переходе в христианство, опубликованное в 1682 году Христианом Лупусом, – явная фальшивка церковников: оно «написано» не по-гречески, а на латыни и упоминает осуждение Эфесским собором «еретика» Нестора, – а собор этот состоялся в 431 году, спустя 16 лет после смерти Гипатии.

Письма Синезия содержат ясное и недвусмысленное объяснение его отношения к христианскому вероисповеданию, в частности и к религиозным верованиям вообще. Его философская доктрина отнюдь не была, в противоположность августинизму, «аккомодацией» неоплатонизма к христианским догмам, «амальгамой» философии и религии. Что же побудило Синезия креститься и принять христианское священнослужение? Переписка его с патриархом Феофилом и епископом Кириллом, а также его сообщения брату дают ответ на этот вопрос. Между государством и церковью в ту пору происходила острая борьба за политическую гегемонию, и Синезий, знатный и влиятельный, пользовавшийся большим уважением в Пентаполисе, приняв христианский сан, руководствовался желанием избежать распрей на своей родине, обеспечить там покой и порядок. Со своей стороны, церковные иерархи были заинтересованы в том, чтобы привлечь в свой лагерь такого авторитетного деятеля, каким был Синезий. Вольтер в статье «История установления христианства» дал вполне убедительное разъяснение этого обстоятельства: Синезий «был очень богат и обладал большим влиянием, и они (епископы. – Б. Б. ), пожелав привлечь его на сторону христиан, предложили ему сделаться епископом».

Синезий согласился принять их предложение, поставив, однако, условие, что выполнение новых обязанностей не повлечёт за собой отказа от его философских убеждений. «Но я желал бы, – писал он своему брату, – чтобы любезный богу Феофил знал это и чтобы он уведомил меня, что он это знает, – и потом уже решил обо мне. В самом деле, или пусть он мне дозволит остаться в моём положении и философствовать по-своему, или он не будет иметь никакого основания судить меня потом и отторгнуть меня от хора епископов» (№ 105).

В другом письме по тому же поводу он выражает желание узнать предварительно, какова природа этой должности. «Если она соединима с философией, то приму её... Ибо как могу я, проводивший свою молодость в философствовании и спокойном созерцании сущего... как могу я принять на себя эти постоянные заботы?» (№ 11). Его заявление не обескуражило клерикалов, которым была необходима поддержка такого влиятельного человека; они «помазали» его, и это, заключает Вольтер, «был один из самых мудрых епископов, какими может гордиться христианская церковь... Дай бог, чтобы епископы Рима подражали Синезию...»

Принимая предложение церковников, Синезий чувствовал несогласие своих убеждений с христианской верой. В цитированном выше письме к брату он прямо говорит: «Трудно, чтобы не сказать невозможно, чтобы учения, которые при помощи изучения и при посредстве доказательств вошли в мою душу, были в ней уничтожены. Но ты знаешь, что философия находится в противоречии со многими из этих обнародованных учений». Он настаивал на полной автономии философии по отношению к религии и твёрдо придерживался независимости своих философских убеждений от церковных догматов. Это не было даже неким подобием учения о «двойственной истине», отстаивавшегося прогрессивными философами тысячелетием позднее.

Неуклонно придерживался он этой полной независимости философии от каких бы то ни было теоретически недоказуемых и необоснованных верований, оставаясь приверженцем той синкретической формы неоплатонизма, которую перенял у своей учительницы. Воззрения этого христианского епископа всегда несли на себе отпечаток неоплатонизма. В одном из своих писем к Гипатии (№ 153) он решительно протестует против тех, кто упрекает его в том, что он якобы грешит против философии и унижает её, как будто философ должен ненавидеть науки и заботиться только о божественном. В своей работе «О Синезии» О. Клаузен, характеризуя его произведение «Дион, или о своей собственной жизни», направленное против софиста Диона Хризостома, заключает, что «это сочинение представляет драгоценный памятник критического воззрения на христианство с точки зрения одного из последних язычников.

В письме к Гипатии (№ 154) Синезий высказывает своё возмущение невежественными христианскими проповедниками, которые берутся поучать людей. «Но верх безобразия – быть самому невежественным и браться учить других», – повторяет он в «Дионе». С негодованием относился он к христианским догматикам, враждебным эллинскому образованию и осуждающим великие достижения античной мудрости. Постижение подлинной Истины, разумного миропознання – дело философии и досягаемо только одною ею. Не учение о «двойственной истине» противопоставлял Синезий беспрекословной религиозной ортодоксии, а философскую монополию на овладение достоверной истиной. Более того, его трактат против софиста Диона Хризостома направлен и против теургического истолкования неоплатонизма. Следуя урокам Гипатни, Синезий поучает, что философ должен не оглядываться на богословие, а «имеет нужду в занятиях свободными науками как предварительными ступенями к высшим философским созерцаниям...». Без этого «священная философия» деградирует в софистику, характеризуемую им в трактате «О бессоннице» как «недостаток мыслей и обилие слов» у людей, «всегда готовых долго говорить, когда они не имеют ничего, о чём бы говорить». На идеологическом знамени Синезия начертан основной лозунг: «Бог наш есть мудрость и разум!»

Ученик Гипатии открыто выступал против неприемлемых для его философии библейских мифов. В письме к брату (№ 105) он высказывает своё несогласие с ветхозаветным мифом о том, что душа была сотворена и внедрена в человека после сотворения его тела: «Со своей стороны я никогда не поверю, чтобы душа происходила после тела». Может показаться, что в данном случае философ-идеалист выступает против материалистического тезиса о вторичности души по отношению к первичности тела. Конечно, как неоплатоник Синезий был идеалистом, но в данном случае речь идёт не о контрасте идеализма материализму, а об особом акте внедрения богом души в бездушное человеческое тело, сотворенное из праха земного. Этому мифу противопоставляется философское утверждение, согласно которому человеческое тело – изначально не бездушное, а одухотворенное, одушевлённое тело. Несмотря на то что утверждение это является выражением неоплатоновского учения об эманации (излучении божественной энергии), в нем таится перипатетический мотив имманентности сознания, внутренне присущего высшей (человеческой) форме существования материи.

Другой христианский миф, отвергаемый Синезием, – миф о грядущей гибели мира. «Я никогда не признаю, – пишет он в том же письме, – чтобы мир и его различные части погибли». И это возражение не только выражает его критическое отношение к церковной догме, но также заключает в себе «рациональное зерно» – убеждение в вечности мироздания. С отказом от этой догмы тесно связано отрицание им представления о воскресении. «Что касается воскресения, – пишет он, – о котором обычно столько говорят, я считаю его просто невразумительным таинством и далёк от того, чтобы согласиться в этом с мнением черни». Все это было высказано им в 410 году – в том самом, когда он был возведён в сан епископа.

Известно, какое решающее значение придаёт христианская церковь (да и всякая религия) установлению определённых этических норм, религиозным санкциям нравственного долга. Трактат Синезия «Египтянин, или о провидении» посвящён рассмотрению темы, являющейся самым опасным для теологов камнем преткновения. Как может разумный, благой, всемогущий и всеведущий творец править миром, в котором царит столько зла и несправедливости? «При виде совершающихся тогда на глазах всех невероятных событий в империи у людей... невольно возникало сомнение в существовании божественного провидения». Не может же бог не нести ответственности за нескончаемые людские несчастья и страдания. Как и христианские теологи, Синезий придерживался мнения, будто корень зла в том, что люди одарены свободной волей. В силу этого не следует удивляться, что в мире существует зло. Но в интерпретации Синезием признания свободы воли, сочетаемой с отрицанием божественного провидения, звучит деистический мотив невмешательства богов в земную жизнь: бог сотворил людей, а они творят свою жизнь по-своему.

Правомерно ли говорить об атеизме лучшего ученика Гипатии? Он не был воинствующим атеистом, боровшимся за упразднение религиозных суеверий. При всём утверждаемом им контрасте между философской истиной и религиозной фикцией он высказывался за целесообразность сохранения религиозных верований среди народных масс. «Философский ум, – писал он в том же письме Евоптию, – допускает использование лжи... Я считаю, что она может быть благотворной для народа». Мотивировка его утверждения следующая: «Философский ум, созерцатель истины примиряется с пользою лжи; ибо есть сходство между светом и истиною, глазом и народом. Поэтому, точно так же, как сильный свет вредит глазу... так ложь, думаю я, полезна народу, тогда как истина вредна для тех, кто не в состоянии устремить свой взор на свет сущего...»

Такое решение вопроса о «разделении труда» между философией и религией не наносило ущерба философским убеждениям, а ограждало их от вульгарных мифологических заблуждений, проповедуемых для обуздания черни. Не будучи воинствующим атеистом, Синезий был скрытым, эзотерическим атеистом. Вот его собственное признание по этому поводу: «Если бы мне сказали, что епископ должен разделять мнения народа, то я открыл бы перед всеми, кто я есмь. Ибо что может быть общего между чернью и философией. Божественная истина должна оставаться скры- тою; народ же имеет нужду в другом» (№ 105). Читаешь это, и невольно приходит в голову «воспоминание о будущем»: о позиции в этом вопросе великого французского просветителя XVIII века, превозносившего епископа птолемандского и ставившего ученика Гипатии в пример священнослужителям Ватикана; а до него – о позиции английского материалиста Гоббса, подобно Синезию, оправдывавшего использование религиозного обмана для обуздания невежественных масс.

...Это было в 415 году, в великопостный мартовский день. Когда Гипатия на двадцатом году своего преподавания подъехала к Музею, там бушевала взбудораженная, рассвирепевшая толпа нитрийских монахов, параболанов (головорезов), взбесившихся христианских вандалов, голытьбы. Её вытащили из колесницы, сорвали с неё одежду и поволокли к церкви Канзарион (Цезариум) на берегу Средиземного моря. Там эти озверевшие убийцы острыми устричными раковинами сдирали кожу с её нагого тела, растерзали её на части и сожгли окровавленные останки во славу Иисуса Христа.

Это чудовищное злодеяние не было, конечно, стихийным фанатизмом. Оно было искусно спровоцировано скрытыми подстрекателями, инспирировано «первым из мрачной плеяды серых иерархов» главой александрийской церкви епископом Кириллом. Что же побудило злобного, коварного иерарха организовать это кровавое преступление, опозорившее, по признанию даже Сократа-схоластика, александрийскую христианскую церковь?

В. А. Майер в своей работе о Гипатии на основе тщательного изучения источников убедительно заключает: что «христианская толпа была натравлена против Гипатии со стороны церкви и, вероятно, самим Кириллом – не вызывает сомнений». И то, добавляет Манер, «что я... должен признать епископа подлинным зачинщиком убийства, мною доказано и, я убеждён, достаточно обоснованно». Константинопольский патриарх послал для расследования этого дела специального эмиссара – Элезия, но (как установлено еще Соудой) он был подкуплен виновником преступления, и Кирилл остался безнаказанным.

В классическом фундаментальном труде «История упадка и разрушения Римской империи» (недавно отмечалось 200-летие его опубликования) английский историк Эдуард Гиббон, основываясь на фактах, приведенных современником Гипатии, упомянутым нами историком христианской церкви Сократом, обстоятельно излагая организованное Кириллом подлое преступление, заключает: «Основательное проведение расследования и осуждение (Кирилла) было прекращено своевременными взятками; но убийство Гипатии запечатлело несмываемое пятно на характер и религию Кирилла Александрийского». Впоследствии Кирилл был не только не опорочен католической церковью, но и причислен ею к лику святых.

Какие же мотивы побудили епископа Кирилла совершить свое позорное злодеяние? Здесь слились воедино его патологическое самолюбие с яростной борьбой церковных иерархов против государственной власти, нетерпимость к огромному авторитету языческого философа с противоборством против мудрого консультанта соперника Кирилла, александрийского префекта Ореста, советницей которого, как мы говорили, была Гипатия. «Святой» епископ не останавливался ни перед чем для подавления того, что ограничивало его власть, оттесняло его на второй план. Грядущая инквизиция по праву могла бы признать его своим предтечей.

«В марте 415 г., – пишет Майер, – в том самом месяце, когда за тридцать семь лет до этого Теон наблюдал солнечное затмение, снова наступило затмение солнечного света на небе Александрии, и с тех пор александрийское небо осталось во тьме!» С Гипатией погасло последнее светило александрийской философии, в продолжение столетий сверкавшей на античном небосклоне. Этими печальными словами заканчивает свою статью о дочери Теона Р. Гохе. Преемником Гипатии в Музее стал её ученик Гиерокл (Синезия уже не было в живых), подобно ей сочетавший элементы платонизма с аристотелизмом. То был последний лепесток увядающей «языческой» философии, достигшей ярчайшего расцвета в Гипатии. «Гибель Гипатии была роковым ударом для древней мудрости. Страшным и недвусмысленным языком дано было понять философам, что человечество покончило с ними, что история взвесила их на весах и нашла непригодными и что они должны уступить место людям, которые могут дать лучшее благовестие, чем они».

Трагедия Гипатии стала символом начавшейся в истории философии трагедии  [католические летописцы в своей фальсификации истории дошли до того, что превратили Гипатию в христианскую великомученицу Екатерину Александрийскую, причисленную к лику святых как... покровительницу философов. Лишь совсем недавно она была исключена Ватиканом из литургического календаря].

В истории новой философии, сокрушившей схоластический догматизм, воскресло славное имя жертвы христианского мракобесия. Имя Гипатии стало символом свободомыслия, преследуемого обскурантизмом и фанатизмом.

Мне не удалось установить, упоминается ли Гипатия в трёхтомной «Истории философии» Томаса Стэнли, опубликованной в XVII веке в Лондоне (1655–1661 гг.). Но в использованной Вольтером пятитомной «Критической истории философии» Иоганна Якоба Бруккера, вышедшей в Лейпциге в 1742–1744 годах говорится об «Александрийской секте», определяемой как «сборная философия», вобравшая в себя элементы учений Платона, Пифагора и Аристотеля. Автор этого труда отмечает, что «успехи её были столь велики, что она опровергла наконец все другие секты и одна только владычествовала, начав с III века эры христианской до VII, то есть до самого совершенного разрушения язычества». К философам этой секты «по справедливости можно причислить» и Гипатию.

Первым философом нового времени, посвятившим специальный очерк Гипатии, был английский материалист Джон Толанд. Третий очерк его работы «Тетрадимус», изданной в Лондоне в 1720 году, за два года до смерти, озаглавлен: «Гипатия, или история очаровательнейшей, добродетельнейшей, ученейшей и достойнейшей во всех отношениях дамы, разорванной на куски александрийским духовенством, чтобы удовлетворить гордость, завистливость и жестокость своего архиепископа, обычно, но незаслуженно, называемого святым Кириллом». «Духовенство её времени никак не могло простить Гипатии, что она была прекрасна, но скромна; что она была гораздо более образованна, чем они, не была черствой к мирянам и пользовалась большим доверием гражданского магистрата, который духовенство того времени старалось оттеснить или подавить, прибрав в свои руки». В этом, по словам Толанда, нет ничего удивительного: в христианском мире господствовали невежество, суеверие, тирания.

Большой интерес в этом очерке Толанда представляют его суждения, на примере Кирилла, о том, кого церковь причисляет к лику свитых: этот титул присваивался «1) тем, кто вместо того, чтобы заботиться о счастье или просвещении своих сограждан, проституировал их возвеличением своего духовного авторитета, унижая и подавляя их духовный уровень; 2) принцам и другим могущественным или богатым людям, какими бы порочными или тираническими они ни были, дававшим щедрые субсидии или наследства церкви; либо тем, кто запретами, удушением, оковами, мечом и повелениями преследовали тех, кто осмеливался усомниться в их декретах; 3) жалким, ничтожным визионерам, хвалящимся своим нелепым энтузиазмом и экстазом; или изумляющим невежд своим мнимым аскетизмом и лживо рекламируемой набожностью...»

Английский материалист, увековечивший память о Гипатии, разъярил духовных потомков инициатора её трагической гибели. Нетрудно догадаться, с каким остервенением набросились на него церковники. На следующий год после издания «Тетрадимуса» Томас Льюис обрушился на Толанда в своем памфлете «История Гипатии, самой бесстыжей александрийской учительницы. В защиту святого Кирилла и александрийского духовенства от клеветы мистера Толанда». В 1727 году в одном из своих писем патер П. Демоле выступил с ещё большим рвением. О том, насколько вздорна его аргументация, видно хотя бы из того, что Аммония Саккаса он считает учеником Гипатии. Синезия он осуждает за общение с Гипатией, позорящее епископа. Толанд, возмущается Демоле, пытается доказать вину Кирилла, а сам-то он ничем не лучше язычника. Для Кирилла, мол, – честь, что такой человек, как Толанд, его обвиняет! В том же году янсенист Г.П. Гуже защитил диссертацию о Гипатии, реабилитирующую святого Кирилла. А некий немецкий обскурант Вернсдорф написал одну за другой целых четыре диссертации в защиту Кирилла от выдвинутых против него Толандом обвинений.

Однако изобличение Толанлом злодеяния отцов церкви не осталось бесследным. Французские просветители продолжили его начинание. Монтескье в своих «Размышлениях о причинах величия и падения римлян» (1734 г.), за полвека до семитомника Э. Гиббона, остро поставил вопрос о губительной роли христианства в крушении античной цивилизации. Но особенное внимание уделил Гипатии Вольтер. В уже упоминавшейся его статье в «Энциклопедии» Дидро он писал: «Мы заслужили бы вполне справедливых упреков со стороны той части человеческого рода, которую мы меньше всего хотели бы огорчить, если бы обошли молчанием имя славной и столь несчастной Гипатии».

С отвращением отзывается Вольтер об александрийском патриархе, виновнике мерзкого преступления. В своей работе «О вечном мире» (1769 г.) он вновь обращается к этой теме, а в «Вопросах об Энциклопедии» (1772 г.) обрушивается на Гийома Мальвилля, выступившего с «защитой святого Кирилла против его клеветников». Свою «Историю установления христианства» (1777 г.) Вольтер начинает «с истории прекрасной и достойной уважения Ипатии», о которой известно, что «святой Кирилл велел убить эту героиню из-за того, что она принадлежала к школе платоников...» «Постриженными бульдогами» презрительно именует он монашеских прислужников епископа александрийского.

Просветители XVIII века воздвигли памятник Гипатии во славу гуманизма и на позор клерикализма.

То обстоятельство, что не сохранилось ни одно из философских и научных произведений Гипатии и даже ни одно из её писем, неизбежно ограничило изучение её теоретического вклада в развитие и распространение наследия античной культуры. «Ужасная гибель сохранила ей посмертную славу, которую не могли бы обеспечить её философские достижения. При жизни она пользовалась огромным авторитетом, но несмотря на то, что мы мало знаем о ней из философских произведений её последователей, смерть её повлекла за собой восторженную память непрофессиональных философов, по сей день отзывающихся о ней с глубоким воодушевлением». Память о её духовном и моральном совершенстве и трагической гибели стала темой для многих творцов художественной литературы.

Когда ты предо мной,

и слышу речь твою,

Благоговейно взор в обитель

чистых звезд

Я возношу, – так всё в тебе.

Гипатия,

Небесно – и дела, и красота

речей,

И чистый, как звезда,

науки мудрый свет! –

писал о ней александрийский поэт Палладас. И эллинский поэт VI века Павел Флор вторил ему: «Когда я смотрю на тебя, я обожаю науки, я поклоняюсь им, созерцая жилище звёздной девы, ибо на небе твои дела, блаженная Гипатия, приятное украшение речей, светлая звезда мудрого учения».

Автором первого исторического романа о Гипатии был англиканский священник, духовник королевы Виктории, Чарлз Кингсли, выступивший с острой критикой против еретической «Жизни Иисуса» Штрауса. Его роман «Гипатия, или новые враги со старым лицом» вышел в свет в 1853 году. В угоду королеве, «второй Гипатии» по уму и добродетели, Кингсли, несмотря на то что Гипатия, согласно религиозным воззрениям, была «дочерью Евы», матери человеческого грехопадения, впервые отворившей врата ада, не отрицает того, что она была «по уму Афина, по величавости Гера, по красоте Афродита». В этом романе дана яркая, хотя и содержащая немало вымыслов (например, о встрече Синезия с Августином, о бракосочетании Гипатии с префектом Орестом и др.), картина александрийской жизни того времени. Не отрицая моральной сопричастности Кирилла к убийству Гипатии, Кингсли весьма уклончиво характеризует его роль в организации преступления. В 1878 году в Лейпциге была опубликована написанная Арнольдом Веером по роману Кингсли трагедия в пяти актах «Гипатия». Ещё одна «драма в пяти действиях с прологом и эпилогом» под таким же названием была написана Карлом Хильмом и издана в Берлине в 1903 году.

Второй роман о трагической судьбе благородной александрийки принадлежит автору классической «Истории атеизма» Фрицу Маутнеру (Штуттгарт, 1892 г.). Маутнеровское произведение гораздо резче, чем роман Кингсли, заострено против официальной церковности. Для Маутнера Гипатия – духовная дочь Юлиана Отступника [римский император (361–363 гг.), отвергнувший христианство и склонный к неоплатонизму].

Памяти Гипатии посвятили немало восторженных стихотворений и поэм выдающиеся поэты и писатели прошлого века. Еще Ф. Шиллер в письме к своему другу X. Г. Кернеру (28 ноября 1791 г), сообщал по прочтении исторического труда Гиббона о своем (неосуществлённом) намерении написать поэму о Гипатии. Эрфуртский профессор, просветитель К. М. Виланд создал о Гипатии стихотворение, в котором возмущается тем, что эта прекрасная «жемчужина мудрости» была по повелению епископа раскрошена чернью. Пожалуй, наилучшими, поэтическими творениями о Гипатии являются две поэмы основателя парижского «Парнаса» Ш. Леконта де Лили: «Гипатия» в его сборнике «Античные поэмы» (1852 г.) и фрагмент «Гипатия и Кирилл». Здесь она показана как прекрасный и величественный символ погибшей эллинской культуры, погубленной «зверем в пурпуре». Ученик Леконта де Лиля Морис Баррес, по совету своего учителя, в свою очередь намеревался написать новеллу о Гипатии «Загубленная дева», наброски которой были опубликованы в 1888 году в его сборнике «Глазами варваров».

Нельзя забыть и задушевные строки поэмы польской поэтессы Марии Конопницкой «Гипатия», печатавшейся в русском переводе Д. Киреевского в журнале «Живописное обозрение» за 1883 год. По заданию Кирилла священник Пётр, указывая на белый портик дома Гипатии, твердит монаху Амонию, которому поручена расправа над нею:

Там живет их вождь,

Гипатия, дочь славного Феона.

Поклонники языческих богов

Здесь сходятся затем,

                             чтоб рассуждать

О целях жизни, о границах знанья,

О вечности существованья душ.

Бессмертии идей, свободе духа.

Об… Словом, все те бредни

                             платонистов.

Которые теперь в Александрии

Крушат умы...

Поэма заканчивается восклицанием умирающей Гипатии:

Дух бессмертен! Формы духа

Изменчивы, но вечны идеалы.

И над землёй есть светлые миры –

...Прощай, земля!

Знаменитый французский поэт и публицист, сочувствовавший борьбе парижских коммунаров, Шарль Пеги писал в 1907 году: «...Память о Гипатии остаётся наиболее высокочтимой среди всех воспоминаний человечества, она обладает почти уникальным положением в Пантеоне воспоминаний...»