Метафизика Скрябина

Эту статью я написал очень давно для одного журнала, и она основывалась (если я правильно помню) на моей же выложенной статье о Скрябине. Но прошло уже восемь (!) лет, а тот журнал так и не вышел, поэтому дальше ждать я смысла не вижу (оцените уровень моего терпения). Подробностей написания уже не помню, поэтому сейчас бегло прочитал, расставил ссылки и выкладываю как есть.

При написании данной статьи не ставилась задача глубокого анализа музыки и философии Александра Николаевича Скрябина, на это потребуются гораздо большие знания, да и уместить все выкладки в небольшой объём статьи не представляется возможным. Цели были гораздо скромнее, но не менее важные – показать на примере Скрябина, как личность выполняет свои основополагающие функции – познание и созидание, приоткрыть завесу метафизики Скрябина для более целостного восприятия его гения, а так же обозначить в его мировоззренческом пространстве некие реперные точки для тех, кто захочет глубже окунуться в философию нашего знаменитого композитора.

Меня всегда интересовала идеологическая сторона творчества. Та мировоззренческая база, на которой зиждется искусство. Т.е. по сути, творчество (в классическом понимании) должно являться именно воплощением идей и переживаний автора, а объекты искусства не должны быть «вещью в себе», не должны быть отдельными кирпичами, которые непонятно из какой стены выпали и что с ними делать. Как сказал сам Скрябин: «Ведь музыка получает смысл и значение, когда она – звено в одном, едином плане, в цельности миросозерцания» [1]. Да, именно так. Поэтому для меня и классическое искусство, и новодел, интересуют сперва именно с идеологической стороны, а лишь потом – как произведения (объекты) искусства как таковые. Доходит даже до того, что знакомство с мыслями и идеями автора могут полностью перевернуть моё отношение к его творчеству!

Мне очень отрадно находить примеры в лице сверхличностей, выполняющих свои основные функции, как подтверждение моих собственных идей и убеждений. Ещё больший интерес возникает тогда, когда этими личностями оказываются люди, жившие или живущие в одной со мной парадигме, в одном инфопространстве, проще говоря – являющиеся или являвшимися моими соплеменниками. Скрябин являлся одним из тех личностей, идеи и творчество которых формируют то, что я для себя условно назвал «русскость», «русская метафизика» или, если угодно, «русская оккультура». Конечно, это не имеет никакого отношения ни к берёзкам, ни к кокошникам, ни к медведям на велосипедах. Даже вопрос крови здесь вторичен, тем более, что в истории России полно примеров личностей, становившимися «русскими» по духу, когда по крови они были совсем не русскими… То, что все эти кусочки нашей родной оккультуры разрознены (я думаю, что специально), не связаны между собой, соответственно, приходится перелопачивать тонны материала для поиска нужной крупицы, играет в данном случае позитивную роль – становится интересно исследовать и делать для себя такие вот открытия. Ищущий да обрящет.

С другой стороны, я считаю, что «приклеивать» на Скрябина совершенно ненужные ярлыки, вроде «оккультист», «эзотерик», «теософ» и пр., не имеет никакого смысла. То, что Скрябин обладал мировоззрением, постоянно находился в поиске, размышлениях, творил и познавал – это главное. Так же мне кажется глупым выставлять Скрябина как антагониста христианству. Он просто перерос его, вырвался из того контекста, в котором его воспитывали и в котором он состоялся как личность. Только лишь это было своего рода подвигом. Одно дело шутки про попов, которые ходили в интеллигенции начиная с XIX века, или того раньше, и совсем другое – отрицание самих основ христианства, переосмысливание концепций «истины», «знания», «творчества», «искусства» совершенно в другом, новом ключе и открытое озвучивание своей позиции (пусть и среди близких и друзей). Это сегодня мы можем выбрать любое мировоззрение «по душе», просто зайдя в Сеть, или купив соответствующих книжек, да и немногим раньше, до эпохи Интернета, было достаточно книг и профильной литературы, даже при Союзе. Но надо понимать социокультурную атмосферу, царившую 100-150 лет назад. Реальное отношение народа к церкви и к попам можно узнать из сказок и пословиц/поговорок. Были относительно свободомыслящие философы в России и в XIX веке, но вопрос христианства (православия) и веры обходился ими стороной, во избежание… А вот взглянуть на мир не через призму христианства или даже больше – не через призму веры, а взглядом самостоятельного и независимого исследователя – это был поступок, на который способен не каждый!

* * *

Изучение скрябинского философского наследия имеет свои особенности. Дело в том, что Александр Николаевич не оставил после себя многотомных трудов, как у классических философов и все свои мировоззренческие размышления и формулировки он записывал в блокноты и тетрадки. Если бы не М. Гершензон (и помощь жены Скрябина – Татьяны Фёдоровны Шлецер-Скрябиной и её брата Бориса Фёдоровича Шлецера), собравший все записи композитора, то возможно, мы так бы и не узнали об этой его скрытой (эзотерической) стороне.

Вспоминает Б.Ф. Шлецер: Определить хронологически порядок этих записей представляется теперь тем более трудным, что Скрябин никому никогда не раскрывал своих тетрадей и записных книжек; он с радостью делился своими мыслями, читал даже друзьям записанные уже отрывки, но прятал свои тетради, чтобы кто-нибудь случайно не заглянул в них [1].

Вот как пишет сам Гершензон:

Кто видел в Скрябине гениального композитора, должен был aprioriпредполагать, что он – и глубокий мыслитель. Но при его жизни только немногим ближайшим людям была до некоторой степени известна работа его философской мысли и только одному человеку, его второй жене, были непосредственно знакомы его философские писания; он тщательно таил их от чужого взора. Мысль напечатать их принадлежите мне, и лишь после долгих коле6аний Татьяна Фёдоровна Шлецер-Скрябина дала свое согласие. Мне казалось ценным собрать и представить во всеобщее сведение о записи его духовно-умственного творчества, не только потому, что, совершаясь в недрах того же духа, оно несомненно питало и направляло его музыкальное творчество и в этом смысле может до известной меры служить комментарием к последнему, – но и потому, что оно представляется мне в высшей степени замечательным само по себе, независимо от своей служебной роли по отношение к музыке Скрябина. Ежели верно, что всякий гениальный человек есть маньяк одной великой идеи, – а я думаю, что это верно, – то Скрябин был одним из таких людей. […] Узнать эту мысль, которой была отдана вся жизнь такого человека, узнать её полностью, в её последовательном развитии, важно для всякого, и если в музыке Скрябина она воплощена, конечно, всего полнее, – нам важно видеть и тот линейный чертёж её, каким являются его словесные записи.[1]

Не менее важную работу в понимании философии Скрябина проделал его близкий друг, историк музыки, критик Л.Л. Сабанеев, написавший в 1925  г. книгу «Воспоминания о Скрябине» [2]. Эти две работы я буду цитировать больше всего.

Естественно, что Сабанеев описывал сугубо своё субъективное впечатление и о Скрябине, и о его произведениях, и о его взглядах, притом к его мировоззрению (как, впрочем, и почти всё скрябинское окружение) относился довольно скептически и считал это неким чудачеством талантливого человека.

* * *

На чём же базировалась философия Скрябина и что подвигло его на мировоззренческие поиски? Хотя Сабанеев и пишет, что Скрябин не умел и не любил читать книжки – он был слишком наполнен сам мыслями, чтобы ещё поглощать чужие. От этого, наверное, происходило то странное явление, что обычно он чужим приписывал свои мысли, оттого все философы были, в его представлении и по его словам, солидарны с ним и, стало быть, и между собою [2]. Но на самом деле Александр Николаевич умел и любил читать. Помимо прочитанных классических сочинений Платона, Канта, Гегеля, с которыми Скрябин не просто был знаком, а которые читал буквально с карандашом в руках (об этом говорят множественные пометки на полях книг из скрябинской библиотеки), Александр Николаевич так же серьёзно интересовался и более «профильной» литературой – теософскими трудами Блаватской и выписывал теософский журнал.

Вот как Сабанеев описывает библиотеку Скрябина:

Кабинет Скрябина, устланный рыжим бобриком, был довольно хаотичен: на его просторном письменном столе в беспорядке лежали его рукописи, настольные книжки, среди которых выделялись «Тайная доктрина» Блаватской на французском языке, маленькие партитуры «Жизни героя» Штрауса и «Моря» Дебюсси, которые, видимо, служили ему для справок по оркестровке. Шестая симфония Глазунова – для той же цели: несколько теософских журналов, вроде «Вестника теософии», в которых рассказывалось, как Лидбитер посетил «астральный план», что ему там показывали и какая музыка вызывает мистические состояния. Библиотека его вообще была чрезвычайно жидка – узенький шкапчик в простенке был наполнен самыми странными произведениями литературы, среди которых большая часть были все теософские книжки, несколько элементарных учебников по философии и психологии и популярных книжек по физике рядом со стихами русских символистов. https://www.silvera.lt/auskarai/auksiniai-auskarai auksiniai auskarai[2]

Да, основными книгами, сильно повлиявшими на мировоззрение композитора, были работы Е.П. Блаватской. Знакомство Александра Николаевича с теософией началось в Париже. Первой теософской книгой, с которой он познакомился, было французское издание «Ключа к теософии» Блаватской, о которой он пишет в письме к Т.Ф. Шлецер от 22 апреля (5 мая) 1905 года: «Читаю интересную книгу «La clef de la Theosophie» Блаватской». А через три дня ей же напишет: «La clef de la Theosophie» замечательная книга. Ты будешь удивлена, до какой степени близко ко мне». В этот период кроме теософии Скрябин изучает историю религий, санскритскую грамматику, а книга «Свет Индии» становится одной из любимых. [3]

«Тайная Доктрина» была очень важной книгой для Скрябина, оказавшая на него, наверное, самое сильное влияние. В то время это был практически единственный доступный композитору труд такого масштаба по эзотерической философии и следует отметить, что на его страницах присутствует то, чего так не хватало Скрябину-философу в последнее десятилетие его жизни: рациональное истолкование природы и содержания мистического опыта.Неизвестно, читал ли Скрябин первую работу Блаватской «Разоблачённая Изида», но отношение Скрябина к «Доктрине» Сабанеев описывает так:

– Вам необходимо это прочесть, Леонид Леонидович, – говорил Александр Николаевич, – это как раз вам по вашим диалектическим способностям. Это – огромное по значению произведение. Ведь вы знаете, – таинственно добавлял он, – что она писала его в экстазе, собственно ей диктовали его, и она даже многого не понимала из того, что написала.

Но серьезного знакомства даже с теософией у него не было, ибо вообще Александр Николаевич не мог читать усидчиво книгу. Не только трехтомная «Доктрина» Блаватской, но даже гораздо более скромные по размерам произведения просто физически не могли быть им прочитаны, если учесть, как он читал и сколько времени мог этому посвящать.

Мне же, грешным делом, казалось, что и Александр Николаевич читал многое из этой оккультической учёбы в первый раз и многое имело для него всю прелесть новизны. В конце концов, ведь из трехтомной Блаватской решительно ничего было нельзя извлечь конкретного. Конечно, это чтение не многим отличалось от обычного скрябинского чтения: он не читал, а пробегал, проглядывал – чтобы, попав на некоторые мысли, немедленно расцветить их уже собственными красками радуги.[2]

Опять мы видим, как Леонид Леонидович принижает способности Скрябина к чтению и анализу прочитанного. Скрябин на самом же деле прочёл «Доктрину» весьма основательно – все пять книг (на французском языке) буквально испещрены пометками Скрябина, число которых только в одном первом томе превышает всю совокупность пометок, сделанных композитором во всех остальных книгах библиотеки [3], что к «поверхностному» чтению никак не относится. Скрябин выделяет привлекшие его внимание фрагменты текста следующими способами:

1) сплошным подчеркиванием строк (всегда под линейку);

2) пунктирным подчеркиванием строк;

3) одной или несколькими вертикальными линиями на полях;

4) скобками в начале и конце фрагмента;

5) кружками вокруг номера страницы.

Первый и третий способы часто сочетаются.

Скрябин именно исследовал «Тайную Доктрину» и эти выделенные фрагменты можно условно выделить в четыре группы: путь художественного воплощения как «отпечатление Духа на Материи» посредством творческой Энергии (Воли); информация; энергия; материя дополняется четвертым элементом (Принципом проявления), соответствующим неуловимому моменту перехода творческой Энергии в «материализованный» звуковой образ, – моменту, самому важному для композитора. [3]

Даже без глубокого анализа пометок Скрябина понятно, что труды Блаватской послужили если и не катализатором развития личностных идей, то, по крайней мере, одним из основных «строительных материалов» для формирования у Скрябина персонального мировоззрения. Хотя если почитать его дневники, то становится понятно, что ни о какой теософии как таковой Скрябин не пишет и размышляет далеко не в теософском ключе. Сабанеев хоть и резок в адрес работ Блаватской, но, тем не менее, подтверждает то, что для Скрябина теософия была лишь частностью: И я смотрел на него и думал: «Действительно, он научился лучшему в том, что он мыслит, – через своё творчество. Ведь, в самом деле, не жалкие же эти и нудные бредни Блаватской были его учителями и наставниками. И не Борис Шлёцер со своей довольно сумбурной начитанностью, и не его сестра – Татьяна Фёдоровна, неопределённо, дипломатически поддакивавшая всему, что излагал Скрябин.[2]

Есть мнение (среди мистиков), что «всякий мистический опыт тождествен, а различные интерпретации опыта зависят от религиозного и (или) философского окружения мистика». Скрябин, обладая тем же внутренним опытом и прошедший те же этапы личностного становления, не слепо верил Блаватской, а лишь находил подтверждение и, главное, словесное выражение своим собственным мировоззренческим открытиям [3]. У Скрябина именно свои ощущения и переживания, свои мысли, свои размышления, что поднимает ценность его философии ещё выше. Скрябин отказался от «готовых к употреблению» философских блюд, типа тех же трудов Блаватской, той или иной философской школы, или ортодоксальных религиозных учений – Александр Николаевич предпочёл путь самостоятельного познания.

В некоторых работах (например, у Лосева в [4]), проводится анализ философии и творчества Скрябина с точки зрения классической (академической) философии. Анализ такого рода я воспринимаю с некоторой долей скептицизма, т.к. при знакомстве с подобными работами создаётся впечатление, что у исследователя не было ни задачи, ни желания понять глубину воззрений Скрябина, воспринять Скрябина как целостную личность, а была мелкая задачка всего лишь определить место Скрябина-философа в пантеоне философских знаний, наряду с классическими трудами, повесить бирку и положить на полку. Тот же Лосев «повесил» на Скрябина ярлык – «экстремальный солипсизм» и всё, как будто это что-то объясняет или этим ярлыком можно как-то для себя воспользоваться. Или ещё хуже – многие исследователи (включая современников) делают попытки нивелировать Скрябина-философа в угоду Скрябину-музыканту, другими словами, пытаются понять лишь то, что доступно им сразу, не прилагая больших усилий для большего же понимания.

* * *

Выше я говорил, что Скрябин был вне христианской мировоззренческой парадигмы. Его отношение к христианству, да и вообще, к религии, достаточно наглядно описывает Сабанеев:

Его, вращавшегося в круге мистических и фантастических мыслей, реальная религия не привлекала. В то время, когда я его знал, ни капли обычной религиозности в Александре Николаевиче не было. Напротив, скептическое отношение к религиозным культам было для него характерным. […]

Он не был ни в какой мере христианином. Это я должен отметить с особой резкостью, ибо потом много было положено усилий его «друзьями», чтобы затемнить его истинный психический облик и представить его каким-то «неохрнстианином» в стиле Бердяева или Булгакова.

Надо иметь в виду и учитывать, что крупная творческая личность Скрябина скоро стала настоящим предметом «охоты» для этих неохристианских мистиков. Он был им нужен, они надеялись его перевести в свою веру и им укрепить своё вероучение. Но упорный и прямолинейный даже в заблуждениях, дух Скрябина не поддавался и не поддался на эту неохристианскую удочку до самой смерти. Со всею силою своей изощренной фразеологии и софистики эти «неохристиане», несравненно больше Скрябина искушённые в словопрениях и в философском умственном соревновании, нападали на него, нападали осторожно и хитро, не возражая ему, не опровергая его, а как бы поддакивая, но непрестанно корректируя в своем смысле.

Скрябин не поддавался... Христос для него продолжал занимать то место, которое он ему уже определил и которое вытекало из его «теософии». Иногда он высказывал мысли такого рода, что на самом деле Христа вовсе не было, а вся легенда или миф о Христе есть не что иное, как оккультное и эзотерическое изложение некоей мистерии, когда-то имевшей место в подлунном мире. Это изложение постепенно низложилось до степени простой легенды или сказки, утратив и забыв свой когда-то существовавший и ныне уже скрытый внутренний смысл... Таковы были его взгляды.

Вообще у него с Христом были нелады... Он вовсе не желал за ним признавать какое-то особенное значение в христианском смысле, и ограничивал его роль ролью некоего «эона», промежуточного демиурга... Не скрывал и того, что та Мистерия, которую он сам задумал, должна была быть более существенна и солидна и сопровождаться более существенными результатами, чем та, которую осуществлял Иисус. Тут едва ли не было нечто вроде конкуренции: ведь для нас, друзей Скрябина, не было секретом, что наш гениальный друг себя самого считал именно мессией, и нередко, при всей своей деликатности, «проговаривался» об этом предмете. Уже потому ясно, что о христианстве тут речи быть не могло.

Более того, чрезвычайно редко можно было слышать от него слово «Бог». В его системе этого слова не было... и только когда он стал выписывать своё «Предварительное действие», ему пришлось иносказательно употреблять некоторые синонимы, вроде Предвечного, Бесконечного и т. п. Гораздо лучше у него были отношения с символами вроде Прометея, Люцифера и Сатаны. Его теология была лишена существенного качества обычной религиозной, и в том числе христианской, мифологии: именно дуализма божества, тот самый «принцип единства», который царил над всею мыслью Скрябина, обращая его систему в схематическое построение, не выносил одновременного присутствия двух богов, доброго и злого, даже двух начал, добра и зла. Все было едино. И зло было только постольку, поскольку: в каждый период жизни расы свое зло и свое добро.[…]

Тот злой дух, который играет такую гнусную и печальную роль в христианской теодицее, у Скрябина был совсем не плох и даже до известной степени не лишён симпатичности. Это был именно «творческий дух», тот самый, который всё творит, от мира и до «Поэмы экстаза». Уже это одно награждало его всяческими симпатиями со стороны Скрябина. Это и был «Сатана, Люцифер, Прометей, Дух огня», как диктовал мне сам Александр Николаевич при составлении мною разбора к «Прометею».

– Сатана – это дрожжи вселенной, которые не допускают быть всему на одном месте, это принцип активности, движения, – пояснил он.

На долю Бога ничего не оставалось, ибо творение мира явно было, по Скрябину, делом Сатаны или Люцифера. Бог у него занимался только пребыванием в ничто...

Вся психология и психика Скрябина, как я его в эти годы наблюдал, была решительным отрицанием христианства, его морали, его догмата, его даже «психического настроения». Созерцательности Александр Николаевич был вовсе чужд: этот страшно подвижный, как мальчик, в свои сорок лет человек не был в состоянии смирно сидеть на стуле полчаса, он непременно вскакивал и бегал по комнате, он весь казался наполненным жизнью. Тут далеко до подвигов вроде стояния на камнях или на столбах и иных фокусов христианского аскетизма. Он презрительно и скептически относился к аскетизму, он любил жизнь, любил чувственную красоту ощущений, их переизбыток, их роскошь, любил утопать в море ощущений...[2]

Естественно, что для такой личности, как Александр Николаевич, всякие внешние условности и искусственно навязываемое мнение в лице православия, были и ненужным, и лишним, и порой даже раздражающим фактором, попросту мешающим жить, думать и творить свободно и независимо. Да и сам Скрябин в своих заметках даёт христианству со своими концепциями нелестные определения:

Бог, которому нужно поклонение, — не Бог.[1]

Мир ищет Бога – я ищу себя, мир – порыв к Богу, я порыв к себе. Я – мир – я искание Бога, ибо я только то, что я ищу.[1]

Даже стихотворение у Скрябина есть на этот счёт, которое вряд ли понравится святошам:

Религий ласковый обман
Меня уже не усыпляет

И разум мой не затемняет
Их нежно-блещущий туман.
Рассудок мой, всегда свободный,
Mне утверждает: ты один;
Ты раб случайности холодной,
Ты всей вселенной властелин.
Зачем вручаешь ты Богам
Свою судьбу, о жалкий смертный?
Ты можешь и ты должен сам. [1]

Упомянутый ранее А.Ф. Лосев очень интересно высказывается о Скрябине, фактически с православных позиций:

Можно сказать, что существенное отличие его от романтической философии и музыки – это анархия разврата, захватывающая в свою бездну всю гамму настроений от будуара до вселенской Мистерии. Скрябин, как никто другой, показал всю сладость и какую-то тайную правду разврата. В этом смраде мазохизма, садизма, всякого рода изнасилований, в эротическом хаосе, где Скрябин берет мир как женщину и укусы змеи дарят ему неизъяснимое наслаждение,– во всей этой языческой мерзости, которая изгоняется только постом и молитвой, Скрябин обнаружил чисто религиозную стихию, и он, повторяю, один из немногих гениев, которые дают возможность конкретно пережить язычество и его какую-то ничем не уничтожимую правду. Вот почему неправ был протоиерей В. П. Некрасов, который говорил 16 апреля 1915 года перед раскрытым гробом Скрябина в храме святого Николы, что на Песках: «Помолимся же, да воспарит его светлый дух к Богу, Которому он служил своими художественными взлетами в надземную высь, и, как на крылах серафимских, нашими молитвами да вознесется его душа в царство вечной красоты и там, в небесной гармонии ангельских славословий, да найдет она полное удовлетворение своим земным не достигнутым вполне устремлениям, а с ним истинное для себя счастье и нескончаемую радость безмятежного покоя». Конечно, христианин молится за всех, и за Скрябина будет молиться в особенности, и никакой христианин не решится сказать наперед, примет ли Бог его в «царство вечной красоты» или нет. Но и христианин и нехристианин должны ясно и отчетливо сказать, что Скрябин, конечно, не христианскому Богу служил своими художественными взлетами, и его «небесная высь» была не та, куда уповают войти христиане. «Небесной гармонии» Скрябин не захочет, и «нескончаемая радость безмятежного покоя» есть как раз то самое, что наиболее чуждо и непонятно Скрябину. Христианину грешно слушать Скрябина, и у него одно отношение к Скрябину – отвернуться от него, ибо молиться за него – тоже грешно. За сатанистов не молятся. Их анафематствуют.[4]

Вот видите, какие эпитеты пошли: «анархия разврата», «смрад мазохизма», «сатанист»… Сатанист? Ну, Сабанеев, например, не боится таких терминов, правда подходит к этому не с христианских, а скорее с бытовых позиций:

Он любил причудливость настроения, его экстравагантность, особенно любил острые оттенки эротизма. Именно в этом смысле и на основании только что говоренного я когда-то его наименовал в своей книге «Скрябин» «сатанистом». Психологический тон сатанизма, то есть нечто вполне конкретное и научное, а вовсе не какой-то мистический, туманный термин, – этот самый психологический тон сатанизма был у Скрябина и доминировал. Напрасно потому возражали мне «скрябиниане» разных толков с Б. Шлёцером во главе. Конечно, я не имел в виду думать, что Александр Николаевич реально «напускал чертей в комнату», когда писал Девятую сонату, как думает приписать мне Шлёцер и как обиделись за Скрябина «скрябиниане» в 1916
году: до таких вещей вообще я никогда не доходил. Но что он был весь во власти фантастических сатанических образов и настроений средневековья – это для меня реально ясно [2].

Думаю, что приведённых цитат вполне достаточно, для прояснения ситуации. Не хочется нарочито акцентировать внимание на антагонизме Скрябина христианству, как противодействиекосности, ограниченности, нежеланию думать, а принимать всё на веру. Хотя, конечно, Скрябин не первый (и не последний) в России, кто отошёл от государственной религии, вырвался из навязываемого (порой через репрессии) христианского и религиозного контекста и смело заявил о своих взглядах. Тем забавнее сегодня слышать, как некоторые представители РПЦ предпринимают попытки «перетащить» Скрябина в свой лагерь и сделать его чуть ли не проводником (или воплощением) православной идеи на Руси…

* * *

Обратимся ко второй определяющей функции личности – созиданию. Хоть я и не планировал говорить о музыке Скрябина, но совсем ничего не сказать о творчестве нельзя. Лично меня интересует не столько музыка, сколько скрябинский подход к творчеству как некоему метафизическому акту взаимодействия личности с реальностью. Скрябин был уверен в мощных возможностях такого инструмента как искусство и пользовался им максимально эффективно.

Скрябин и к самому творческому началу в человеке относился соответствующе:

Всё есть моё творчество. Но и само оно существуете только в своих творениях, оно совершенно тождественно с ними. Я ничто. Я только то, что я создаю. Всё, что существует, существует только в моём сознании. Всё есть моя деятельность, которая в свою очередь есть только то, что она производит. [1]

Всё, весь чувственный мир, есть творческий акт. Он есть мой творческий акт, единый, свободный, моё хотение.[1]

Как я желаю всему и всем около меня полного расцвета, так и вы желайте. Ибо всё есть Ваше творчество, ибо всё есть моё творчество, и вы-я-Вы Боги. Будут побеждены ненависть и смерть и будет общая радость безмерная. Сверкающий поток жизни.[1]

Вершиной творческой и философской мысли Скрябина стала, или точнее, должна была стать «Мистерия» – грандиозное произведение, в котором объединялись бы все виды искусств – музыка, поэзия, танец, архитектура и т. д. Для своего произведения Скрябин даже хотел придумать новый синтетический язык! По задумке «Мистерия» должна быть не чисто художественным произведением, а неким коллективным «действом», в котором будет принимать участие всё человечество! С помощью силы искусства Скрябин с одной стороны хотел воплотить своё видение мира, свои мечты о будущем, свою философию, а с другой – подготовить человечество к переходу на некую новую ступень развития, осуществить мировой переворот и приблизить наступление новой эры.

«Мистерия» Скрябина должна была, стерев черты старого мира, ввести обитателей Земли в новую эпоху пробужденной энергетики человеческого сознания, вооруженного мощными силами космических энергий. «Мистерия», по замыслу композитора, была не Концом, а Началом истинного — божественного — бытия человека. Фактически, с 1903 года Скрябин жил в иной Реальности, ином мире, ставшим для него, по словам Б.Ф.Шлёцера, «столь же несомненным, как и всеми нами видимый мир». Отдельные его произведения были как бы «окнами» в эту Реальность, открывающими её части, но не дающими полной картины. [5]

Он искал выхода своим иномирным открытиям не только в музыке, но и в определенном действе, в котором, как он предполагал, в одно целое сольются музыка и свет, поэзия и мысль, художество и архитектура. Это действо он назвал Мистерией Преображения, смысл которой состоял в коллективном, соборном действии – в соединении миров различных состояний материи. Мистерия, по его замыслу, носила Космический характер и должна была пролить на землю поток энергетики иных миров, без которой было невозможно эволюционное восхождение человечества и преодоление им Пути Творящей Красоты в движении к Новому миру. Для Мистерии он решил построить сферический Храм, в центре которого должна была творить преображающая мысль Того, Кто нес в себе эту иномирную Реальность. В этом мистериальном действии он, композитор и художник, должен был уподобиться Богу-Творцую…[6]

Как известно, мечтой гениального музыканта было создание грандиозного художественного произведения, синтезирующего в себе все мыслимые виды искусств. В скрябинском синтезе должны были объединиться не только музыка и слово, но и танец, и живопись, и архитектура, и все другие — уже забытые или ещё не рождённые искусства. Эксперимент по созданию (или воссозданию) одного из них — светомузыки — сделал имя Скрябина известным даже немузыкантам. Но это была лишь часть задуманной им грандиозной Мистерии, призванной воскресить в памяти её исполнителей сотни веков прочно забытой истории земных цивилизаций. Преодоление разделения искусств должно было стать первым шагом к преодолению “материального разделения” того Единого Сознания, которым, по мнению Скрябина, является всё человечество. Исполнение Мистерии должно было быть прямым воздействием на законы времени и пространства — грандиозным актом космической истории, ускоряющим эволюцию и преобразующим физические тела его участников в мыслящую энергию творчества. [7]

Итак, «Мистерия» должна быть метафизическим творческим актом, воплощённым в синтетическом произведении искусства. Сама эта идея не нова. Ещё в середине XIXвека австрийский философ и композитор Рихард Вагнер выдвинул идею  «Gesamtkunstwerk» – синтетического искусства будущего [8]. Скрябин был знаком с трудами Вагнера, но к своему коллеге относился довольно скептически:

Характерно отметить по поводу биографии Вагнера, что Скрябин, творческая деятельность которого была как бы спаяна одной мыслью, устремлена была всегда к одной в сущности цели, неприятно был поражён при чтении Каппа тем, что деятельность Вагнера была лишена этой абсолютной цельности и определённости и путь её был извилист в зависимости часто от внешних мотивов и импульсов: «Я представлял его себе более сознательными — заметил Скрябин, — мне казалось, что в замыслах его было больше сознательной воли». Эту осознанную планомерность творчества Скрябин всегда ценил очень высоко и в себе, и в других.

Идеи Вагнера были популярны в России и обсуждались в соответствующих кругах, а его представления о мифологическом «совокупном произведении искусства» перекликались с идеями русских философов и деятелей искусства. Так, Владимир Соловьев, например, утверждал, подобно Вагнеру, «мистерию» как художественный жанр и отводил при этом ведущую роль музыке.  Скрябин был тесно связан с этими кругами. С некоторыми известными символистами он был лично знаком или дружен, например, с Андреем Белым, Вячеславом Ивановым, Дмитрием Мережковским и Валерием Брюсовым. Наряду с различными эзотерическими влияниями, прежде всего русский символизм дал Скрябину важные импульсы к такому замыслу. Идея Иванова о «всеискусстве» может трактоваться как прямая предшественница музыкальной эстетики Скрябина. Говоря упрощенно, именно русские символисты были недостающим связующим звеном между Вагнером и Скрябиным. Это было время большого синтеза и мечтаний, и искусство должно было играть при этом особую роль. [9]

Очевидно, что именно усиленная работа над текстом Мистерии и привела его к сознанию необходимости связать настоящее с этим чрезмерно грандиозным, диспропорциональным ему будущим. Он и раньше, впрочем, не скрывал от себя тех технических трудностей, с которыми было связано осуществление Мистерии. Эти технические трудности он даже охотно подчеркивал, словно стремясь, таким образом, отодвинуть на второй план и затушевать препятствия и трудности иные, вытекающие уже из самой несоизмеримости замысла с человеческими силами. «Необходимо, конечно, подготовить людей, найти исполнителей, помощников», так говорил он часто в последнее время. Эта потребность,конечно, ощущалась им всё острее по мере того, как он глубже входил в работу над Мистерией. Жило в нём, без сомненья, и сознание, что сам он не овладел ещё вполне свободно тем материалом, которым ему предстояло оперировать, и как философ, и как поэт, и даже — как музыкант. Наконец, — и это представляется мне самым главным и несомненным, — он считал себя и мистически недостаточно подготовленным для последнего свершения. Свои сомнения на этот счёт он высказывал мне ещё летом, в Петровском, хотя и в очень осторожной форме [2].

Очень многое из того, что придумано или разработано в России или теряется, или не понимается и забывается, или попросту уничтожается. Так и идеи Скрябина постигла та же участь. Его философию никто не разделял и не понимал. И дело последних лет жизни осталось невоплощённым. Очень символично то, что Скрябин так и не написал «Мистерию», а потомкам оставил (завещал?) даже не описание, а отдельные его части и призрачные намёки. Скорее всего, человечество пока не готово воспринять такого рода произведения метаискусства. Как не готово оно и к использованию изобретений Теслы, выходу в далёкий космос и к постижению других сокрытых тайн бытия.

Не пугайся этой бездонной пустоты! Ты скажешь: Если нет истины, то зачем жить, куда идти, как жить? Как, неужели вся скорбь, все радости, всё великое и возвышенное, неужели это всё только обман, только фантазия? Не бойся, я утешу тебя. Всё это существует, всё есть, что ты хочешь, и только потому, что ты хочешь, потому, что ты создал всё это силою твоего желания. Разве всё это исчезнут, если ты сознаёшь свою силу и свою свободу? Ты хочешь летать, - лети, как хочешь и куда хочешь, вокруг тебя пустота! [1]

* * *

В качестве заключения подведу некоторый итог.

В этой небольшой статье на примере А.Н. Скрябина я постарался показать близкую мне модель идеальной личности, не побоюсь небольшого пафоса – некой модели человека будущего, выполняющего на высочайшем уровне основные определяющие функции личности (познание и созидание).

Конечно, метафизика Скрябина гораздо, гораздо глубже, чем описано в данной статье. Но повторюсь, что задачей было не обзор философии и мировоззрения Александра Николаевича, а призыв к целостному пониманию величия личности композитора, не отбрасывая важнейшие её грани.

Скрябин не просто брал и «подсаживался» на готовые разработки, а критически подходил (и это видно из его записей) к любым учениям и концепциям. После тщательной личностной проработки он брал себе только то, что считал правильным и полезным. Если говорить техническим языком, то Александр Николаевич являлся именно разработчиком, а не просто инженером (банальным пользователем уже придуманного и разработанного другими) и не изобретателем (вольным художником, без знания философского «техпроцесса»). Философ-разработчик должен знать первоисточники, уметь вычленять из них полезное для себя, и, естественно, должен эти знания перерабатывать и строить из этих «кирпичей» свой «мировоззренческий дом» по своему собственному проекту.

На примере Скрябина также можно показать эффект метафизической обратной связи – чем больше проникает личность вглубь непознанного, тем эффективней перерабатывает это ценное личностное знание и тем эффектней будет продукт творчества. Об этом говорят и его личные взгляды, часть которых он формализовал в записях, а также продукт его творческой деятельности – многочисленные музыкальные произведения и самое главное – величайшее синтетическое произведение метаискусства будущего – «Мистерия».

Заинтересовавшимся же предлагаю заняться исследовать этот и другие вопросы самостоятельно.

– Истины нет, – отвечал мне Скрябин. – Истина нами творится. Истина творится творческой личностью, и тем независимее, чем эта личность выше. Это – самое трудное для постижения, а между прочим, это именно так. Полная свобода. А истина, какая бы она ни была, исключает свободу. [1]

Список используемой литературы:

[1] М. Гершензон, «Русские пропилеи», том 6, Москва, 1919 год.

[2] Л.Л. Сабанеев «Воспоминания о Скрябине», М.Классика-XXI, 2000

[3] А. И. Бандура. «Тайная доктрина глазами Скрябина», «Культура и время», № 2, 2006.

[4] А.Ф. Лосев «Страсть к диалектике», М. Советский писатель, 1990

[5] А. И. Бандура «Александр Николаевич Скрябин – мистика творчества и магия светозвука», «Вестник теософии», 1993

[6] Л.В. Шапошникова. «Тернистый путь Красоты», Мастер-Банк, 2001

[7] Н. Бандура «О программности в произведениях А.Н. Скрябина»

[8] Рихард Вагнер «Избранные работы», М. Искусство, 1978

[9] Карл Рихтер «Вагнер и Скрябин – два творца «Gesamtkunstwerk'а» своей эпохи»