Гэри Лахман «Тёмная муза» 2/2
П. Д. Успенский
Хотя большинству читателей Пётр Демьянович Успенский известен, если вообще известен, как самый красноречивый последователь загадочного Г. И. Гурджиева, он был самостоятельным мыслителем значительного уровня. Возможно, что его встреча с примечательной личностью – Гурджиевым – была худшим из всего, что с ним когда-либо случалось
[За пределами оккультных кругов имя Успенского иногда всплывает в книгах по популярной математике, что поддерживает ошибочное мнение о том, что он сам был математиком. Хотя Успенский интересовался математикой, как и его отец, он никогда не был профессионалом в этой области; он никогда не работал в университете, и мы могли бы назвать его «выпавшим». Благодаря его рассуждениям о высшем пространстве, его часто упоминают, порой с непреднамеренно комичными результатами. Так в «Гиперпространстве» (Оксфорд: Изд-во Оксфордского ун-та, 1995. С. 65-67) физик Мичио Каку отмечает глубокий интерес Успенского к многомерному пространству и влияние его идей на таких писателей, как Фёдор Достоевский. Учитывая, что Достоевский умер в 1881 году, когда Успенскому было шесть лет от роду, его влияние должно было быть и в самом деле великим. Тем не менее, если поверить необычным теориям самого Успенского, нельзя исключить, что он мог оказать влияние на Достоевского. Частью его странной теории о «вечном возвращении» был необычный вариант реинкарнации, в котором после смерти человек возрождается вновь, но в прошлом, а не в будущем. Так что, учитывая особые взгляды Успенского, он мог после своей смерти в 1947 году вернуться во времена Достоевского и оказать на него влияние, которое Мичио Каку так великодушно ему приписал. Вечное возвращение было одной из основных тем для Ницше, чьи идеи действительно сильно повлияли на Успенского]. После разрыва с Гурджиевым – в 1924 году Успенский обосновался в Лондоне как распространитель его идей. Он излагал их в сухом, профессиональном стиле для таких людей, как Олдос Хаксли, Джеральд Херд, Кристофер Ишервуд, Т.С. Элиот и Элджернон Блэквуд [Хотя Д.Б. Пристли хотел познакомиться с Успенским, ему это не удалось, поскольку Успенский категорически отвергал все его предложения о встрече. Тем не менее в своих пьесах «Время и семья Конвей» и «Я был здесь раньше», в книге «Человек и время», а также в своей последней книге «Над длинной, высокой стеной» Пристли использовал и популяризировал идеи Успенского – всегда, как и Успенский в отношении Гурджиева, признавая их автора и источник. Прискорбно, по крайней мере, с моей точки зрения, что в свой постгурджиевский период Успенский стал избегать контактов с окружающими; подчас его поведение граничило с паранойей. Если бы он сделал жест доброй воли и встретился с Пристли, его последние дни не были бы такими трагичными; более того, эти дни, возможно, вообще не стали бы для него последними]. Ситуация может показаться странной; но, как указывал сам Успенский в своём посмертно опубликованном «В поисках чудесного» (1949), повествовании о годах, проведённых с Гурджиевым, к 1917 году – через два года после их первой встречи в убогом Московском кафе – он начал отделять Гурджиева от его учения, находя недостатки в первом и отстаивая важность второго. Тем не менее в 1947 году, за несколько месяцев до своей смерти, ускоренной тяжёлым пьянством, Успенский имел несколько бесед, которые были записаны и стали легендой в истории «работы» – такое имя носит особая система «гармоничного развития», созданная Гурджиевым.
Переждав Вторую мировую в Соединённых Штатах, и возвратившись в послевоенный Лондон, Успенский потряс публику своим отречением от системы, которую он увлечённо пропагандировал на протяжении более чем двадцати пяти лет. Состарившийся и больной мастер отверг весь набор идей «работы»: «само-вспоминание», «сон», наши различные «Я», утверждение, что все мы являемся «машинами». Успенский отказался от учения, которому посвятил всю свою жизнь и посоветовал своим слушателям думать самостоятельно. Результат был электризующим. После его смерти, окутанной странными обстоятельствами и паранормальными событиями, многие из его учеников, оставшись без наставника, в конце концов нашли свой путь к Гурджиеву, тому самому человеку, от которого их предостерегал Успенский и из-за которого, без сомнения, сам он часто терял сон. До сегодняшнего дня отношения между этими двумя людьми являются предметом домыслов и психодрамы с Успенским в роли вероломного Иуды, укравшего учение своего наставника, и Гурджиевым, играющим чернокнижника, могущественного, безумного и ненасытного, претендующего на власть над всеми окружающими. То, что Успенский проделал такой резкий разворот, не было чем-то необычным в его жизни. Он является если не уникальным, то, определённо, одним из наиболее самокритичных и болезненно честных, а так же удобочитаемых писателей-оккультистов. В какой-то момент, приняв суровые и неромантичные идеи Гурджиева, Успенский начал смотреть на своё раннее «я» с некоторым пренебрежением. Он назвал «слабостью» «Tertium Organum» [«Третий Орган» (лат.)], свою книгу, которая принесла ему славу. Тем не менее, эта книга, больше чем все остальное, передаёт лучшее в Успенском: его живой, ищущий ум и пламенное воодушевление. Всем остальным работам Успенского присущ определённый пессимизм, возможно, наиболее явный в его единственном романе «Странная жизнь Ивана Осокина» (1915-1949), в основу которого положена переработанная Успенским ницшеанская доктрина о вечном возвращении, представление о том, что мы проживаем наши жизни снова и снова. В детстве, в Москве, где он родился в 1878 году, Успенский неоднократно испытывал дежа вю, это странное чувство, что «я уже был здесь раньше». Сегодня большинство клинических психологов видят причину этого ощущения в перекрещивании нервных импульсов в головном мозге, но Успенский отверг бы такое объяснение. Просто что-то не в порядке с нашими представлениями о времени, считал он. Как и у Ницше, мысль Успенского колебалась между мрачным образом бесконечных повторений своего «Я», вечно воспроизводящего одни и те же ошибки, и глубоко оптимистичным образом противовеса – сверхчеловека, быть которым, в варианте Успенского, значить обладать большой дозой Баковского космического сознания. То, что сам Успенский имел, по крайней мере, вкус к нему, становится ясно из его примечательного эссе «Экспериментальный мистицизм». Следом за Уильямом Джеймсом, Успенский принял участие в серии опытов с закисью азота. В своей маленькой комнате в Санкт-Петербурге он вдыхал этот газ, и, очень вероятно, экспериментировал также с гашишем. В результате своих опытов он обнаруживал себя заброшенным в странный мир живых иероглифов и причудливых, необъяснимых феноменов. Именно неспособность вынести нечто конкретное из экспериментов с наркотиками привела Успенского к попытке найти учение, которое могло указать ему путь.
Есть веские основания полагать, что после того, как Успенский познакомился с Гурджиевым, суровая Гурджиевская доктрина «тайного человека», согласно которой человек – машина, имеющая очень маленькую надежду получить свободу, в сочетании с романтическим отрицанием мира, присущим самому Успенскому, толкнула его к позиции стоической покорности. Так или иначе, он мало писал после совместной работы с Гурджиевым. Последняя книга, опубликованная при его жизни, «Новая модель Вселенной» (1931), в которую вошёл «Экспериментальный мистицизм», является сборником эссе, первоначально написанных в его до-Гурджиевские дни, переработанных и осовремененных. Во многих главах обсуждаются те же темы, что и в «Tertium Organum»: четвёртое измерение, сверхчеловек, вечное повторение и собственная версия новой физики. Но через всё это проходит эзотерическая идея: представление о том, что за повседневным миром мы можем найти следы тайной руки, влияние эзотерических школ, чьи учения предлагают единственную надежду на спасение из колеса жизни. Успенский неистово верил в свою идею и в свои последние дни, считая Гурджиева отравленным источником, он строил планы поездки в Центральную Азию – район мира, где наиболее вероятно, как он верил, можно найти следы тайных школ. Такая поездка не стала бы первым путешествием Успенского на восток. До встречи с Гурджиевым, в дореволюционной Москве и Санкт-Петербурге он уже был известным журналистом, в основном благодаря своим рассказам о поисках чудес в Индии, Египте, на Цейлоне и в Центральной Азии. На самом деле, именно благодаря его славе, Гурджиев решил заманить его к себе. Возвратившись в Москву после бесплодного поиска таинственных школ, Успенский с удивлением обнаружил, что источник секретного учения находится прямо у него во дворе. Правда, потом, в свои последние дни, глотая Монтраше [один из сортов бургундского вина] стаканами, Успенский с ностальгией вспоминал первые годы своей журналистской карьеры в России, время, когда он ещё не знал Гурджиева, а его собственные лекции о сверхчеловеке и четвёртом измерении собирали тысячи слушателей. Он вспоминал также ночные сборища в петербургском кафе «Бродячая Собака», излюбленном месте встречи поэтов-символистов и других участников авангарда, места, где Успенский общался с кругом Анны Ахматовой. В той же среде жили и Брюсов, и другой поэт, с которым мы ещё встретимся в этой книге, Андрей Белый. Есть все основания полагать, что не свяжи Успенский свою судьбу с Гурджиевым, о нём говорили бы сегодня с таким же придыханием как о Бердяеве, Мережковском и Соловьёве. И так влияние «Tertium Organum» на русский авангард в последние годы привлекает всё больше внимания. Рассуждения Успенского о высшем пространстве оказало влияние, среди прочих, на художника Казимира Малевича. Даже Бердяев, который очень критично относился к оккультному влиянию Рудольфа Штейнера на русскую интеллигенцию, говорил об Успенском как о единственном писателе-теософе, которого стоит читать.
Юный Успенский обладал поэтической душой, романтической и ранимой. Она обнаруживает себя в его ранних работах, таких как сборник рассказов, переведённых как «Беседы с Дьяволом» (1916-1973). Она проявляется также в одной из его первых книг «Символизм Таро», первоначально опубликованной в России в 1911 году. Объединив свои представления о времени, сознании и тайном знании, эта серия поэтичных очерков была позднее переработана и включена отдельной главой в «Новую модель Вселенной». Тем не менее, как отмечают некоторые толкователи, ранние работы Успенского поразительно контрастируют с его суровыми, безжалостными высказываниям и о повторениях, сексе и законах Ману. Возможно, став строгим смотрителем «работы», Успенский не мог позволить себе вернуться к своему раннему, более гуманному «Я».
Подобно многим из тех, кого увлекли оккультные традиции, Успенский мало задумывался о социализме и других движениях борцов за равноправие. В отличие от демократического видения космического сознания, присущего Баку, Успенский утверждал, что своим возникновением сверхчеловек будет обязан высокой культуре, а не неизбежному расовому преимуществу. Передвигаясь по России во время революции, Успенский имел возможность обдумать свои идеи. Отделённый от Гурджиева воюющими Белой и Красной армиями, выброшенный на берег в тихой заводи Екатеринодара, Успенский написал серию «Писем из России», которая была опубликована в журнале А. Р. Орэджа «Новая Эра». Его рассказ о мародёрстве, убийствах и других зверствах большевиков стали отрезвляющим чтением для многих людей, симпатизировавших советскому эксперименту. В 1920 году Успенский добрался до Константинополя. Больше он никогда не ступал на землю России. Все годы, проведённые в изгнании, он сохранял неистовую, непримиримую ненависть к большевизму, видя в нём самый отвратительный образец из «истории преступлений», опасную, варварскую попытку свержения всего положительного, что ещё оставалось в западной культуре.
Но Успенский не симпатизировал и царскому режиму. В 1905 году его любимая сестра была арестована за политическое инакомыслие и умерла в Бутырской тюрьме в Москве. Это было одно из тех проявлений беспощадной действительности, которые подтолкнули Успенского уже в то время, когда он работал журналистом в московской газете, к чтению трудов по оккультизму и в конце концов отправили его в долгие поиски чудесного.
Андрей Белый
Из всех саженцев, пустивших корни в России «конца века», ни один не был таким успешным, как антропософия. Это неуклюжее название Рудольф Штейнер дал своей переработанной в христианском духе версии учения мадам Блаватской [Антропософия означает «мудрость человека» в противоположность теософии – «мудрости богов»]. Наряду с уходом от «тибетских учителей» в направлении более западной формы оккультизма, Штейнер ввёл мощный элемент немецкой философской точности в оккультные рассуждения Блаватской. Штейнер родился в 1861 году в Кралевиче, в то время входившем в Австро-Венгерскую империю. Он сделал себе имя как исследователь Гёте: ещё юношей он отредактировал научные работы великого поэта. Затем он короткое время занимался архивом Ницше, который Элизабет Фёрстер-Ницше, сестра философа, организовала в Веймаре. Элизабет, вдова немецкого антисемита – позднее среди её личных знакомых появился Адольф Гитлер, – наняла Штейнера, чтобы он помог привести в порядок записи её брата, а также дал ей наставления по самым глубокомысленным элементам его философии. Возможно, не следует удивляться тому, что Элизабет была известна своей полной неосведомлённостью и непониманием идей своего брата, как и в любых других идеях. Выполняя эту недолгую работу, Штейнер имел возможность лично познакомиться с Ницше – если пребывание в одной комнате с душевнобольным философом можно считать знакомством – и сверхъестественным образом увидел его астральную форму. В последний период его жизни Элизабет одевала своего беспомощного брата в тогу и сажала около окна, где его пустой, неподвижный взгляд, большая борода и всклоченные волосы создавали впечатление великого пророка, вперившего взор в будущее. Его организм был разрушен сифилисом, и в 1900 году он умер.
В 1897 году Штейнер переехал в Берлин, где короткое время работал редактором литературного журнала. Потом он преподавал в Берлинской Рабочей школе, где ему удалось передать своей марксистской аудитории порядочный заряд немецкого идеализма. Его причудливый стиль принял ещё более эксцентричный характер, когда Берлинское Теософское Общество попросило Штейнера прочитать лекцию об одной из Marchen Гёте, «Зелёная змея и прекрасная Лилия». Лекция имела такой успех, что Штейнер был приглашён ещё раз, и зимой 1900 года он прочитал лекцию «Христианство как мистический факт», которая в большей или меньшей степени определила его дальнейшую карьеру: если раньше он держал свои эзотерические интересы в тайне от посторонних глаз, то теперь заявил о них открыто. В зрительском зале в тот вечер была женщина, которая стала второй женой Штейнера – Мария фон Зиверс, русская из Прибалтики, неудавшаяся актриса и убеждённая теософка [В интересном ракурсе первый брак Штейнера с вдовой Анной Ойпике изображён в кн. Уэбба Дж. Оккультный истеблишмент (Ласалль, Иллинойс: Оупен Корт, 1976)]. Сильная, честолюбивая фон Зиверс уже завоевала себе имя, переведя эзотерический бестселлер драматурга и последователя Вагнера, Эдуарда Шюре, «Великие посвящённые» (1889). В 1902 году она поехала вместе со Штейнером (который всё ещё был женат на своей первой жене) на Лондонскую конференцию Теософского Общества. По слухам, во время этой поездки она сказала Штейнеру, что Европе необходимо новое религиозное движение и что он, Штейнер, должен его возглавить. Штейнер согласился и вскоре стал Генеральным секретарём немецкого филиала Теософского Общества, вторым по влиянию после Анни Безант. Многие считали его самым блестящим эзотерическим мыслителем своего времени.
Штейнер порвал с теософией, когда Безант и С. У. Лидбитер попытались сделать нового Иисуса Христа из двенадцатилетнего Кришнамурти. Ещё до этого Мария фон Зиверс организовала для Штейнера поездку в Россию с лекциями, зная, что его христианизированная теософия встретит хороший приём у растущего числа «богоискателей» из среды интеллигенции. Но революция 1905 года сорвала эти планы, многие из богоискателей были вынуждены отправиться в изгнание. Штейнер прочитал свои лекции в 1906 году, в Париже, столице европейских изгнанников. Среди слушателей было много наиболее влиятельных фигур русского культурного Возрождения: Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Константин Бальмонт (друг Брюсова) и Николай Минский. К 1913 году, когда Штейнер прочитал серию лекций в Гельсингфорсе специально для своих русских последователей, в Санкт-Петербурге и Москве уже существовало несколько антропософских дискуссионных групп и секций.
В эзотерической системе Штейнера народная славянская душа играла важную роль. Он верил, что Россия является страной, которая больше всего подходит для того, чтобы открыть новую культурную эру, и многие мистически настроенные русские интеллигенты в это охотно верили. Русская душа, говорил им Штейнер, перешагнёт и рационально-материалистический Запад, и мистичски-духовный Восток, создаст новое, целостное сознание, в котором объединятся эти две противоположности. Странно, но многие заявления Штейнера о славянской душе перекликаются с замечаниями Германа Гессе о «русском человеке». Русский, говорил Штейнер, это «ребёнок». «В русском мышлении две противоположные концепции могут править одновременно». «Русские не имеют ни малейшего понятия о том, что западные люди называют «разумной необходимостью»». Мадам Блаватская, говорил Штейнер, была типичной русской: она ударялась в крайности, мыслила нелогично и напоминала ребёнка. Тем не менее, именно эти качества позволяли ей интуитивно постигать глубокую, духовную правду – иногда!
Обращение Штейнера попало в цель, хотя не все русские интеллигенты были о нём высокого мнения. Философ Николай Бердяев считал, что антропософия оказывает «определённо порочное и разрушительное действие». Бердяев посетил лекции Штейнера в Гельсингфорсе, но они произвели на него плохое впечатление. Он видел в Штейнере разновидность чёрного мага, бросающего заклинания в зал. Последователи Штейнера казались ему «маньяками, находящимися во власти некой силы, не подвластной их контролю». «Когда они произносят магические слова: «Доктор (Штейнер) сказал», – кажется, что ими владеет некий демон...» Большое подозрение вызывала у Бердяева некая Анна Минтслова. Он называл её эмиссаром Штейнера, «безобразной, толстой женщиной с глазами навыкате», сильно напоминавшей мадам Блаватскую. Минтслова «умело заигрывала с человеческими душами», а её влияние было «совершенно отрицательным и демоническим». Возможно даже, что она пыталась наложить проклятие на Бердяева или проводила что-то вроде удалённого гипноза. Он рассказывал, что однажды ночью в полусне увидел её лицо, парящее в углу его комнаты: «Его выражение было совершенно ужасным – лицо, казалось, обладало властью над всеми силами тьмы». Бердяев наблюдал также её странное исчезновение, когда она однажды среди бела дня растаяла в воздухе на Кузнецком Мосту в Москве. Ходили слухи, что Минтслова нашла тайное убежище в розенкрейцеровском монастыре или покончила жизнь самоубийством, потому что Доктор проклял её за неудачное исполнение миссии по обращению славян... [Бердяев Н. Мечта и реальность. Лондон: Джеффри Блее, 1950. Автобиография Бердяева является важным документом русского «Конца века», и Штейнер был не единственным из оккультистов или мистиков, изображённых с предубеждением. Неудивительно, что эксцентричный марксист, ницшеанец и русский ортодоксальный экзистенциалист Бердяев находил много неправильного в том, что происходило в «высоко заряжённой и напряжённой атмосфере русского культурного возрождения начала двадцатого века». Бердяев, например, очень критично относился к влиянию, которое оказывали Дмитрий Мережковский и его жена, поэтесса Зинаида Гиппиус, на настроения того времени. Мережковский, смешивавший рассуждения о сексе, грядущем Боге-Человеке и Атлантиде, «жил в атмосфере нездорового, напористого сектантского мистицизма». Его жена, с которой Бердяев короткое время поддерживал дружеские отношения, имела «глубокое понимание других людей, смешанное со способностью причинять им боль. В ней было что-то змеиное. Она была хрупкой, проницательной, блестящей и полностью лишённой человеческого тепла»].
Среди людей, попавших под колдовские чары Штейнера, был писатель, поэт и эссеист Андрей Белый. Борис Николаевич Бугаев (позднее взявший псевдоним «Андрей Белый») родился в Москве в 1880 году в семье всемирно известного математика и светской дамы. По настоянию отца Белый поступил на математический факультет Московского университета и закончил его в 1903 году. К этому времени отношение Белого к математике изменилось; благодаря музыке, которую он называл «звуковой математикой», он увлёкся искусством и эстетическим выражением. Уже в семнадцать лет Борис писал стихи в стиле Гейне, Верлена и Метерлинка; в это же время он стал Андреем Белым, взяв псевдоним, чтобы не смущать своего прославленного отца. Белый жадно читал, и его любимым развлечением было усвоение философских систем и превращение их в художественную литературу. Он страстно увлекался Ницше, Шопенгауэром, Кантом, теософией, восточными религиями и был последователем русского религиозного философа Владимира Соловьёва [Владимир Соловьёв (1853-1900), сын знаменитого историка, который был также и священником, отрёкся от своей ранней материалистической философии после того, как пережил первое из серии своих мистических видений, в коих ему являлась Святая София. В 1872 году в вагоне второго класса поезда Москва-Краков Соловьёв увидел, как молодая девушка, сидевшая напротив, превратилась в олицетворение святой. После этого Соловьёв оставил изучение науки в Московском Университете и поступил в духовную академию. В 1874 году вышла его книга «Кризис западной философии», где утверждал, что западная философия с помощью рационалистического знания пришла к тем же истинам, которые были утверждены духовными размышлениями. Затем Соловьёв занялся изучением работ Сведенборга. В 1874 году, во время своего годичного творческого отпуска, он изучал индуистские, гностические и средневековые тексты в Британском Музее, где ему второй раз явилась София. Вдохновлённый своим видением, он немедленно отправился в путешествие в Египет, где привлёк некоторое внимание тем, что в летнюю жару носил длинное чёрное пальто и цилиндр.
Во время посещения бедуинов в Суэцкой пустыне – Соловьёв верил, что они обладают тайными каббалистическими учениями – он потерялся и провёл ночь в одиночестве. Утром его разбудил аромат роз, и ему в третий раз явилась София. Возвратившись в Россию, он стал проповедовать «цельную жизнь» и получил определённую поддержку от Достоевского. В конце жизни он был одержим апокалиптическими видениями и написал книгу «Война, прогресс и конец истории», а также короткий рассказ «Антихрист»]. У Соловьёва, чья философия оказала сильное влияние на русское Возрождение, Белый перенял идею, общую для его поколения – идею трансцендентальной реальности, постигаемой через символы. Он также усвоил веру в то, что современная эпоха подходит к концу и Россия вот-вот должна стать ареной катастрофического потрясения [«...в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимости разрушить культуру, потому что период истории изжитого гуманизма закончен, и культурная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из тёмного народного низа (хулиганство, буйство апашей)... Все явления современности разделялись им на две категории: на признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство... Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство». Белый А. Петербург /Пер. Д. Макдаффа (Лондон: Пенгуин Букс, 1995)]. Впервые Белый обратил на себя внимание литературных кругов благодаря своей эксцентричной работе в прозе «Вторая Симфония» (1902); здесь он применил принципы музыкальной композиции к литературному произведению. Ни роман, ни эссе, ни поэма – ещё три «Симфонии» были написаны Белым до того, как он приступил к своему первому роману «Серебряный голубь» (1909). Подобно Артуру Мэчену, Белый был одержим идеей конфликта между западным, европейским сознанием и примитивными верованиями. В романе московский поэт Дарьяльский устаёт от интеллигенции, он оставляет город и отправляется в сельскую местность, где присоединяется к мистической секте «Белые Голуби». Здесь под давлением беспощадного вожака секты, образ которого, как утверждал Белый, предвосхитил реального Распутина, главный герой втягивается в гибельный союз с «Матерью Бога», целью которого является рождение магического потомства. Роман был хорошо встречен – в своей рецензии Бердяев писал, что «современная Россия не создавала ничего более великого» – и наряду с Валерием Брюсовым Белый утвердился в качестве одного из вождей нового символистского движения.
В 1910-1911 годах Белый вместе со своей первой женой Асей Тургеневой (племянницей известного писателя) отправились в путешествие по Италии, Северной Африке и Святой Земле. Потом, весной 1912 года, Белый встретил Штейнера и вошёл в его свиту. В конце концов, он уехал из России в швейцарский Дорнах, где помогал строить Штейнеровский Гётеанум, причудливо красивое сооружение, объединившее архитектурные стили экспрессионизма и модерна [Работа над Гётеанумом началась в 1913 году и была закончена в 1920 году. В канун нового, 1922 года здание, состоявшее из двух огромных куполов, целиком построенных из дерева, сгорело дотла. Причина пожара до сих пор неизвестна, но ходили упорные слухи, что здание подожгли нацистские группы в качестве акта оккультной войны. В 1928 году, через три года после смерти Штейнера, был открыт второй Гётеанум, построенный из усиленного бетона. Возведённый также по проекту Штейнера, он стоит по сегодняшний день и остаётся центром антропософского движения]. Хотя Белый критически относился к некоторым штейнеритам, он находил поразительные параллели между своими собственными идеями и идеями антропософии. В письме к поэту Александру Блоку – в жену которого Белый был безумно влюблён – он замечает, что «с осени 1911 года Штейнер начал говорить о... России, её будущем, душах её людей и о Соловьёве... Он считает Соловьёва самым замечательным человеком второй половины девятнадцатого столетия, он знает о монгольской угрозе и утверждает, что с 1900 года в мире произошли огромные изменения, и что закаты солнца изменились, начиная с этого года...».
Упоминание о «монгольской угрозе» приводит нас к одной из навязчивых идей Белого: вере в то, что над Россией нависла угроза с двух фронтов: вторжение азиатских орд с востока и успех западного рационализма и технологий, поглощающих подлинную славянскую душу. Эта озабоченность, часто доходившая до истерии, наполняет самое известное произведение Белого, роман «Петербург» (1916). Наряду с более поздним романом, автобиографическим «Котиком Летаевым», начатым во время его пребывания в Дорнахе, это самое антропософское из художественных работ Белого.
Роман возвращает нас к дням революции 1905 года, сюжет вращается вокруг радикального студента Николая Аблеухова и его отца, сенатора, приговорённого к смерти революционным трибуналом. Николаю поручено привести приговор в исполнение, и он выполняет поручение с помощью бомбы, спрятанной в банку из-под сардин. Эта почти комическая ситуация разворачивается на фоне лихорадочной панорамы из секретных агентов, предчувствий, необычных снов и астральных путешествий, которые становятся ещё более неопределёнными из-за эксцентричного синтаксиса, свойственного Белому. Во всём этом посвящённый читатель может разглядеть учение Штейнера, переработанное Белым. Николай Аблеухов отправляется в астральное путешествие во время сна и видит своего отца в образе языческого бога Сатурна. В системе Штейнера, Сатурн был первой ступенью в эволюции человеческого и космического сознания. Страшный Монгол также появляется во сне, вместе со «старым Тюрком». Тюрки были кочевниками не арийского и не семитского происхождения. Предполагают, что они пришли в Европу задолго до арийцев. В системе Штейнера тюрки связаны с монголами, и несут ответственность за изобретение логического мышления.
Особое впечатление на Белого оказала серия тайных лекций, которые Штейнер прочитал в 1912-1913 годах и в которых он рассказывал об «активации эфирного тела». «Эфирное тело» – термин, который был взят Штейнером из теософии; он имеет отношение к разновидности «жизненного поля», оживляющего нашу физическую структуру; живые существа разлагаются после смерти, потому что их эфирное тело высвобождается из физической структуры и более не поддерживает её. Штейнер учил, что, когда человек начинает ощущать эфирное тело, он испытывает чувство, подобное внезапной экспансии в пространство. «Он ощущает ужас; никто не может избежать страха, который сдавливает душу; человек как будто выброшен в космос...». В главе, которая называется «Второе пространство сенатора» Белый описывает фантастические гипнагогические видения, испытываемые отцом Николая в момент засыпания. «Эта вселенная возникала всегда перед сном; и так возникала, что Аполлон Аполлонович, отходящий ко сну, в то мгновение вспоминал все былые невнятности, шорохи, кристаллографические фигурки, золотые, но мраку бегущие хризантемовидные звезды на лучах-многоножках...». В части, озаглавленной «Последний суд», Николай также обнаруживает себя заброшенным в глубины космоса.
Книга имеет галлюцинаторный аромат, и если её читать достаточно долго, она определённо вызывает чувство, как будто вступаешь в иную реальность. Испытывал ли Белый подобные состояния сам, в чём он основывался на собственном опыте, а что взял из огромного количества прочитанных книг, остаётся неясным. То, что он имел неустойчивый характер, можно понять из отзывов о нем. Бердяев, хорошо знавший Белого, полагал, что он живёт «страстным желанием полностью избавиться от своей индивидуальности», и говорил о его «чудовищном вероломстве и предательстве». Хотя Бердяев признавал его блестящим человеком, он говорил, что «нельзя полагаться на Белого абсолютно ни в чём». Он был чем-то вроде «маньяка», одержимого страхами, мрачными предчувствиями, кошмарами и предубеждениями. Особый страх вызывали у него встречи с японцами и китайцами. Евгений Замятин, автор классического романа-утопии «Мы» (1924), говорил, что Белый «всегда оставляет впечатление стремительности, полёта, лихорадочного возбуждения», а его характер – это «математика, поэзия, антропософия: фокстрот...»
Отношениям Белого и Штейнера были свойственны радикальные перепады. В 1916 году Белый покинул Дорнах и возвратился в Россию, но Ася Тургенева отказалась последовать за ним, выбрав Доктора [Ася Тургенева, талантливая художница, хранила преданность Штейнеру; её гравюры на оконных стёклах второго Гётенума и сегодня можно видеть в Дорнохе]. Последовало крушение иллюзий, и Белый публично отрёкся от работы Штейнера. Потом, перенеся суровые испытания во время революции, он возвратился в Дорнах, но был отвергнут и Асей, и Штейнером. Белый провёл два тягостных года в Берлине, а в 1923 году возвратился в Россию, где женился на ещё одной последовательнице антропософии, Клавдии Васильевой, и написал ряд автобиографических произведений, одно из которых, «Воспоминания о Штейнере» (опубликованное только в 1982 году), рисует его идеализированный портрет. Хотя вначале Белый с энтузиазмом относился к большевикам, он быстро понял, что все мечты о духовной революции пошли прахом. В отличие от своего современника Брюсова, он так и не нашёл места в новой советской машине. Белый умер, почти забытый, в 1934 году. Но его «Петербург», исполненный в стиле высокого модернизма и пропитанный эзотерической мыслью, остаётся классикой, признанным шедевром.