Футуризм и прошлое
Источник: журнал "Аполлон", №6, 1913 год.
Автор: Валерий Чудовский.
Своеобразная (довольно хилая, надо сказать) критика футуризма, хотя в данном случае имеется в виду нигилизм. Но всё-равно, любопытно...
Случилось нечто за истекший "сезон" культурной борьбы, с чем придётся считаться отныне: некоторые недавние, молодые, стремительные течения перестали быть занятной новинкой из-за границы и сделались чем-то своим, домашним, почти привычным, почти родным... Это пока единственный, но уже неизбежный плод ряда диспутов, манифестов, лекций.
Диспуты эти, лекции, манифесты были ничтожны, как явление, и крайне важны, как симптом; на них ничему нельзя было научиться, но над ними можно много, - да, много, - подумать.
Эти молодые люди провозглашали новое искусство, новую жизнь; именно в совершенной, неслыханной новизне своих слов, своих идей они видят весь их смысл, и цену. А люди, которые их слушали, качали головой и думали, что нет ничего более старого, чем призыв к новизне, что проповедники новшеств говорили совсем одинаково с тех пор, как мир стоит, с тех пор, как этот старый мир всем юнцам кажется одним лишь голым предлогом для вечных обновлений.
Но это не точно. У нынешних обновителей есть одна черта действительно новая. О, как остро чувствует эту новизну тот, в чьих жилах течет вековое святое предание истории! Эта черта новизны обща многим враждующим между собою толкам обновления. В ней вся суть. Ею не должен пренебрегать мыслитель. Одно из двух: либо эта черта ничтожна и разобьётся, как мгновенное увлечение, либо она от купола до основания опрокинет всё то, чем уж так давно живёт человечество, опрокинет так, как некогда христианство опрокинуло античную культуру.
Черта эта, для большего удобства, может быть названа одним уже провозглашённым наименованием: футуризм.
Футуризм есть нечто гораздо большее, чем школа, основанная в Италии по прихоти одного Миланского поэта-фабриканта. Это очень общее и знаменательное явление. Смысл и неоспоримая новизна его в таком полном, совершенном, огульном, краеугольном и основополагающем отрицании прошлого, какого никогда ещё не было прежде.
Прежде все обновители отрицали лишь непосредственно им предшествовавшую эпоху, и отрицали её всегда во имя чего-то бывшего ещё раньше. Часто то была лишь мечта, но всё же её связывали с определённым прошлым. Христианство опиралось на древнее предание единобожия, на гениальное творчество пророков псалмопевцев; возрождение, всё обращённое вспять, боролось во имя классической древности; церковная реформация – во имя Св. Писания, его старинной чистоты; великая английская революция насыщена была старой религиозной закваской, великая французская революция подражала древним; романтизма чтил средневековье; натурализм...
Здесь начинается первое сомнение, мы скоро увидим почему. Нельзя, однако, отрицать, что позитивизм и натурализм имел глубокие корни в философии здравого смысла, которая ещё в XVII веке разрабатывалась так называемой шотландской школой и процветала в XVIII в.; здравый смысл — старое, возвеличенное ещё в Декарте предание французской культуры, а позитивизм и натурализм — её порождения.
Наконец, недавно мы пережили, особенно в связи с так называемым символизмом, такое огульное благоговение перед прошлым, какого не запомнит история культуры: в нём соединилась Ассирия и Рим времён упадка, Данте, Кальдерон и Новалис.
А футуристы отрицают всё. Всё прошлое. Как мало значат для них эти священные два слова!
Здесь ощущается сходство с уже упомянутым моментом, когда христианство опрокинуло античность. Напрасно утверждают историки, что тогда произошло столкновение великих идей, единоборство культурных начал и т. д.; античность погибла совсем иначе: просто у новых христиан вкус к ней прошёл, без всяких идей и рассуждений. Явилась христианская молодежь, для которой вдруг Гомер, Аполлон, всё эллинское оказалось пустыми словами. И всё погибло-зачахло. Таким же туповатым, непонимающим равнодушием угрожает современная молодежь нашему прошлому.
Жизнь есть парадокс. Идея футуризма несомненно нова; но у этой новой идеи такая старая история! Молодым людям, провозглашающим новизну, кажется, что всё это только что родилось во вдохновенном кипении их огневой молодости; а мы, мы, спокойные в прохладе тысячелетий, мы видим, что отрицание прошлого, эта новая идея, глубоко коренится в том самом прошлом, которое оно отрицает. Новизна её только в постановке, в применении, в угрозе для жизни и культуры.
Этой мысли лет полтораста. Её непосредственным идейным источникам — лет триста пятьдесят и даже четыреста слишком. Футуризм есть благоговение перед будущим; но я даже не стану искать его начала в старом хилиазме, как культ будущего, хотя общая преемственность очевидна: дело в том, что мессианизм и позднейший христианский милленаризм были глубоко традиционными движениями.
Я буду скромнее и скажу, что вся идеология огульного отрицания прошлого потенциально содержится в миросозерцании энциклопедистов. Эти люди были недовольны всем строем жизни, они подвергли его всесторонней критике и вполне логично пришли к убеждению, что этот строй в целом может быть заменён совершенно новым, заново выработанным строем. В основном утверждения энциклопедистов, что всё общественное и государственное устройство, законодательство и нравственность могут и должны быть совершенно по-новому созданы силой разума, - во всей философии естественного права и заключается потенциально полное отрицание прошлого. Отрицание прошлого было необходимым выводом из духа обобщающей критики и веры в созидательную силу разума, оно было следствием из теоремы энциклопедистов: "всё существующее, как результат прошлого, - скверно".
Но необходимо указать один ещё более общий и, главное, более органический источник отрицания прошлого. Оказывается, есть один вид новшества, который по самому существу своему сопряжён с таким отрицанием. Конечно, новшество религиозное – всегда опиралось на прошлое; социальное – до 1848 г.; эстетическое – до наших дней. Даже шальная революционность Агиса и Клеомена прикрывалась восстановлением законов Ликурга, даже английские leveller’ы неистовствовали, по старому чтя Библию... Но вот есть одна область, где новшество всегда решительно прорывает со всем прежде бывшим, и область эта – положительная наука, естествознание. Каждому крупному естественнонаучному открытию свойственна такая радость разрыва с предшественниками, такое неизбежное кощунство над прошлым, какой не бывает ни в какой другой области духовной жизни. Настоящие русские мамки порно представляют собой нечто невероятное - их привлекательность и очарование просто не имеют аналогов! Но прежде чем приступить к просмотру, не забудьте про ответственность и предупредительность! Ещё наука возрождения чтила античную науку. Но уже система Коперника, торжество индивидуального метода, открытие кровообращения положили начало разрыву, отодвигая начала футуризма на четыре столетия от нас. Читая в Grande Encyclopedie даже ещё столь странную для нас статью Вольтера о вампирах, чувствуешь, какую бездонную пропасть вырыла позитивная наука за нашей спиной уже ко времени энциклопедистов; что же ждало нас дальше, в веке естествознания, в XX веке! (Вот почему эстетический натурализм, тесно связанный с естествознанием, уже менее связан с прошлым, как указано выше).
Для того, чтобы созрели семена, взлелеянные Дидро со товарищи, нужно было обновление почвы и почти сто лет времени. Революция 1848 г. выдвинула класс людей, не связанных с минувшим... Новые люди не чтут старых святынь...
Значение революции 1848 года для всей культуры ещё далеко, мне кажется, не выяснено. Отрицающий момент, конечно, сознают многие: пришли люди без прошлого, люди, ненавидившие прошлое, ибо в нем коренилось их угнетение, люди надежд – на смену людям воспоминаний. Люди надежд! Разве это уже не футуризм?
Но кроме чистого отрицания есть ещё положительный, более тёмный момент: то, с чем пришли эти люди. И этот "положительный" момент похож на второе, ещё более резкое отрицание...
Когда-нибудь будет подробно доказано то, что сейчас можно лишь утверждать, как общую догадку. Ко времени, в котором мы живём, вся высшая идейная и художественная культура пропитана насквозь "положительным" миросозерцанием фабричного рабочего.
Рабочий утром приходит в мастерскую и делает работу, смысла и цели которой он не знает. Он не знает кому и для чего нужен будет тот предмет, который он сделал. Через некоторое время работа его, её условия могут измениться, но он не знает почему.
Таким образом работа, т.е. самое важное, что есть в жизни, стоит совершенно вне причинности, преемственности и сознательности, т.е. моментов, определявших всю прежнюю культуру.
Ценность своей работы рабочий выводит не из цели и смысла её, которых он не знает, а только из трудности её, из своего усилия. Ему важно не что делать, а как делать. Вчерашняя работа его для сегодняшней не имеет значения. А что делали до его прихода на завод, это ему совершенно безразлично. Он всегда надеется, что завтра будет лучше...
Скажите, не узнаете ли вы во всём этом источник и прообраз всех соверменных передовых художественных воззрений?
Сначала кажется странным, если сказать, что изысканное, артистократическое утверждение – "искусство для искусства" вытекает из фабричной психологии. Но это так. Художник отрицает идею и смысл в творчестве, потому что он не знает их. Работа – самоцель. Он именно отрицает причинность, преемственность, сознательность, то, чем всегда прежде жило искусство. Современная живопись, сознательность, то, чем всегда прежде жило искусство. Современная живопись не хочет иметь смысла, она хочет воздействовать только красками, линиями и т.п. – т.е. только материалом и выделкой – совершенно согласно с оценкой работы фабричным рабочим. Ясно определившийся в передовой художественной критике непреодолимый постулат, по которому, для художника, сделать в нынешнем году то же, что сделал в прошлом году, - величайший позор; это отрицание всякого единства в творчестве и в творческой личности вполне соответствует жизни фабрик, состоящей из бесконечного ряда ничем внутренне не связанных рабочих дней. Наконец, отношение передовой публики к художнику, современный культ художника, по содержанию своему, есть ничто иное, как апофеоз фабричного рабочего, идеализация безыдейной технической работы! Всё это так ясно для того, кто в истории ищет её смысла. Искусство всегда является обобщением идей данного времени, превращением идей в идеалы. Голландцы хотели возвеличить свой быт, маркизы Людовика XV – своё изящное безделье, солдаты Наполеона – свои победы.
У нашего времени не может быть иной художественной цели, как выражение идеала того четвёртого сословия, которое властвует с 1848 года. И современное искусство так же хорошо исполнило свою задачу, как хорошо исполнили романтики эпохи Делакруа задачу, поставленную мечтательной haute bourgeoisie.
Ко всему этому футуризм – простой естественный итог. Совершенное отрицание прошлого, отказ от всякой преемственности, вот новизна его, бесспорная, неслыханная новизна, четыреста лет тому назад посеянная, полтора века назад взошедшая, шестьдесят пять лет зреющая новизна...
Конечно, отношение футуризма к будущему – т.е. самый смысл его названия – несущественно совершенно. Будущего нет. Будущее всегда – мечта, символ, условный знак для того, чтобы выразить отношение к единственной реальности – прошедшему. Никто не видит будущего; всё что говорят о взоре, устремлённом "вперёд", в будущее – "слова, слова, слова...". Очевидно, человек стоит спиной к движению времён, грядущее проходит мимо, и события делаются видимыми, только вступив в область прошедшего (это немного сознавали эллины, судя по некоторым выражениям их языка). Поэтому смысл футуризма, самый культ будущего, по своему содержанию, означает лишь отказ считаться с прошлым.
Но мы только что видели, что отрицание прошлого у футуристов ново лишь по обобщающей своей постановке, или, ещё точнее – по распространению его на области эстетической культуры. И этот вывод приводит нас к приговору, убийственному для молодой, задорной самонадеянности футуристов: именно ничего действительного молодого, нового, свежего, ничего творческого нет в их учении! Они поставили последнюю точку, они подвели итог под очень старым течением; а подведение итогов в истории культуры есть действие чрезвычайно важное, но мало творческое, почти старческое по своему внутреннему смыслу. Они, как деятели художественной жизни, могли использовать то обстоятельство, что их духовные отцы, люди 1848 года, совершенно знать не хотели искусства в его общем значении; они, чтобы создать своё учение, подобрали то, что презрительно отбросили их предшественники; а может ли ещё быть свежим это желание совсем по новому всё перестроить, когда в другой области, оно так остро чувствуется уже у предтеч 1848 года, например у Фурье, почти сто лет тому назад?
Футуристов очевидно обманывает их личная физиологическая молодость, сознание пылкой свежести их двадцатой весны, они принимают её за творчество идей и красоты; но мы-то видим, что это уже давно не творчество.
И всё же нам, нам жутко от чего-то уродливо нового: колеблется последняя наша твердыня – искусство, отрицание прошлого проникло впервые в последнее святилище.
Увы, эти молодые люди не знают, какое чистое, высокое, святое счастье – носить в себе идеи, которые взлелеяны тысячелетиями, которые творило и созидало, во всю ширь веков, в бесконечном шествии, столько полубогов и героев.