Правда о православных монастырях

Источник: сборник «Атеистические чтения», 1989 год

Православные монастыри стали образовываться на Руси после введения христианства (988-989 гг.). К XV веку многие из них превратились в крупнейших феодальных землевладельцев, прибравших к рукам окрестное население – крестьян и ремесленников – и нещадно эксплуатировавших трудовой люд. Многие выдающиеся русские мыслители, деятели науки и культуры писали о монастырях как о рассадниках мракобесия. Однако современное православное духовенство всячески старается приукрасить прошлое монастырей. Церковные авторы особенно подчёркивают, что монастыри якобы сыграли исключительную роль в развитии русской культуры, в распространении грамотности, показывали образцы умелого хозяйствования. А чем же были православные монастыри в действительности и какова их истинная роль в истории России? Найти ответы на эти вопросы поможет нам статья кандидата философских наук Георгия Прошина.

Монастыри, эти средневековые церковные реликты, мало занимали нас в последние десятилетия. Однако сегодня внимание к ним стало возрастать. Не из-за тех малочисленных действующих обителей, которые легко в нашей стране пересчитать по пальцам, а из-за многочисленных бывших монастырей, которые стали музеями-заповедниками, в стенах которых ежегодно бывают миллионы посетителей.

Архитектурно-исторические заповедники Киева и Вологды, Пскова и Владимира, замечательное золотое ожерелье городов-памятников вокруг Москвы – и повсюду жемчужинами народного зодчества, драгоценными памятниками национальной культуры высятся православные монастыри.

От экскурсоводов туристы узнают о том, что храмы монастырей расписывали Андрей Рублёв и Феофан Грек, Виктор Васнецов и Михаил Врубель. Посетителям Соловецкого монастыря расскажут, как тамошние монахи отбили приступ английской эскадры, а в стенах Святогорского монастыря покажут могилу Александра Сергеевича Пушкина... Это наша история. Но, оберегая монастыри как историко-архитектурные и культурные памятники, охраняя веками накапливавшиеся за стенами монастырских храмов и ризниц произведения мастеров иконописи, изделия ювелиров, литейщиков и чеканщиков, уникальные образцы старинных рукописных книг и по праву гордясь этими сокровищами русской культуры и искусства, мы не должны забывать, чем были монастыри по своей главной, основной функции. А были они центрами религиозной пропаганды и религиозного воспитания, стремившимися распространить своё влияние далеко за пределы монастырской ограды.

Множество легенд, связанных с монастырями, хранит религиозная традиция. Известны легенды о чудесах, якобы предшествовавших основанию многих монастырей, о «подвигах» людей «святой» жизни, об исцеляющей силе монастырских источников, о хранящихся в обителях «чудотворных» иконах и «священных» реликвиях. Но мы поведём речь не о них.

Чтобы возвеличить роль православной церкви в истории русского государства и русской культуры, апологеты православия – духовные и светские – выдвинули ряд концепций, призванных доказать положительное влияние церкви в целом и православных монастырей в частности не только на духовную, но и на политическую и экономическую жизнь страны. Эти концепции вполне можно назвать легендами, ибо в них явно больше вымысла, чем исторической правды. Вот некоторые из них.

Легенда первая.

Она до революции всячески пропагандировалась церковными историками и широко распространялась той массовой литературой, которую церковь фабриковала «для народного чтения». Отзвуки этой легенды порою доходят до нас и поныне. Вот в чем её суть: основная роль в освоении громадных территорий русского севера, а позднее и Зауралья и даже Сибири принадлежит монастырям. Именно монастырская колонизация ввела-де эти просторы в хозяйственный оборот, именно монашество расширило границы русского государства на север и восток. Не мог, утверждают авторы и сторонники этой концепции, русский крестьянин со своими бедными пожитками пуститься на освоение огромных и бездорожных пространств, лесных дебрей. Для подкрепления своих доводов они ссылаются обычно на «Курс русской истории» В. О. Ключевского. Имя этого крупного учёного, несомненно, очень авторитетно. И «Курс» его только в советское время издавался трижды. Вчитаемся же в строки В. О. Ключевского. Историк пишет о крестьянах, «которые селились вокруг богатевшей обители как религиозной и хозяйственной своей опоры», и об иноке, который решил оставить свой монастырь, чтобы «искать безмолвия в настоящей глухой пустыне, и настоятель охотно благословлял его на это». Читаем далее: «Найти место, где бы уединиться от человек», было важной заботой отшельника, манили дебри, где были бы «леса чёрные, блата, мхи и чащи непроходимые». На выбранном месте ставилась «кельица малая или просто устроялась землянка». Итак, одинокий инок в непролазной чаще. Казалось бы, полная церковная идиллия.

В той же лекции «Курса» В. О. Ключевский, как бы противореча себе, ставит под сомнение им же нарисованную картину: «...невольно спрашиваешь себя, как могло случиться, что общества людей, отрекавшихся от мира и всех его благ, явились у нас обладателями обширных земельных богатств...» И опять же как бы вскользь: «Было ли то искание пустынного безмолвия ради спасения души или стремление почувствовать свою силу инока иметь свой монастырь, из послушника превратиться в хозяина?" Определённого ответа «Курс» вроде бы и не даёт. Вместе с тем В. О. Ключевский не приводит ни одного примера иноческого труда в «непроходимых чащах». Зато лекции его полны примерами обратного. Они полны фактами типично крепостнической деятельности монастырей, захвата ими общинных земель, закрепощения крестьян, примерами того, как монахи забирали в свои руки торговлю того или иного региона.

Если внимательно читать В. О. Ключевского, можно сделать вывод о том, что историк отнюдь не разделял церковных утверждений. Понятно, что писать ему об этом приходилось с оглядкой, лишь подводя читателя к правильному выводу. «Курс» написан задолго до Октября, в пору, когда церковность насаждалась особенно настойчиво. И всё же историк как бы мимоходом подводит итог. «Следя за распространением монастырей, – пишет В. О. Ключевский, – замечаем, что первоначально они идут за русско-христианской жизнью, а не ведут её за собой».

...На стене одного из храмов Сергиева Посада, современного Загорска, недалеко от входа, была вскоре после смерти историка написана фреска: «Ключевский и его ученики в аду». Теперь фрески нет, и следы её затерялись [изображать в назидание грешникам на фреске или иконе страшного суда лиц, неугодных церкви, – традиционный приём религиозной пропаганды. В экспозиции Музея истории религии и атеизма в Ленинграде выставлена фреска, изображающая Льва Толстого в адском пламени. Написана эта фреска была задолго до официального отлучения великого писателя от православной церкви. В фондах музея хранится фреска, где в адском пламени горит М. Ю. Лермонтов. В одном из храмов Новгорода можно увидеть роспись, изображающую Петра I и его сподвижников идущими прямо в геену огненную].

В. О. Ключевский – либерально-буржуазный историк, но задолго до него историограф дворянский Н. М. Карамзин, чью «Историю государства Российского» так ценил А. С. Пушкин, высказал нечто похожее. Монахов привлекали в тихие безопасные обители, пишет он, не столько религиозные мотивы, сколько «мирские преимущества». Карамзин даже позволяет себе изящную иронию. Он пишет, что монашеская «слава благочестия награждалась достоянием», а инок «не сеял, но пожинал...». Шутка довольно рискованная по тем временам. Насмешка над призывом евангельского Христа последовать примеру небесных птиц, которые не сеют, не жнут, но сыты бывают. Переосмысление, типичное для народной антицерковной сатиры, для народного вольнодумства и несколько неожиданное в устах дворянского историографа. Но это утверждение – констатация факта.

Советский исследователь А. Савич, рассматривая историю северных монастырей, нашёл один-единственный случай основания монастыря на пустынном месте. Это сделал Герасим Вологодский, который пришёл к реке Вологде «на великий лес». Однако и в житии Герасима говорится, что основатель монастыря уже нашёл здесь оживлённый торговый посад и даже церковь. Видимо, А. Савич считал житие Герасима не вполне надёжным: оно составлено спустя несколько веков после описываемых событий. Археологи в наши дни доказали, что город стоял здесь уже в начале XII века, т.е. до прихода сюда Герасима. Так что и этот единственный факт приходится отвергнуть.

Анализ истории возникновения всех монастырей, которые существовали в России к моменту Октябрьской революции, показывает, что нет ни одного случая, чтобы монастырь основывался действительно в глуши и чаще безлюдной. Ни одного! Никогда монастырь не шёл впереди мира, всегда монашество внедрялось в более или менее освоенные земли. Но легенда живёт. Так, современный церковный автор (Журнал Московской патриархии, 1978, №6, с.68) пишет, что основатели монастырей поселялись «в безлюдных местах», и это не единственное утверждение в современной интерпретации истории монастырей на Руси. Мы имеем здесь дело с попыткой приукрасить прошлое церкви, «обелить», если можно так выразиться, чёрное духовенство даже путём прямой фальсификации прошлого.

Однако было в истории монашества отшельничество, было пустынничество, пусть редко, но было. И не следует с порога, как недостоверные, отбрасывать сведения, которые добросовестно зафиксированы в исторических источниках, летописях, житийной литературе. Надо их правильно понять.

Сергий Обнорский поставил на реке Нурме «небольшую кельицу» и несколько лет прожил здесь в одиночестве. На Белоозеро пришли и поселились, срубив себе избушку-келью, Кирилл и Ферапонт. Позднее Ферапонт ушёл и основал монастырь в 18 верстах от прежнего места (Ферапонтов монастырь с всемирно известными фресками Дионисия), и Кирилл основал свой монастырь (ныне это Кирилло-Белозерский музей заповедник). Конечно, настораживает сомнительная простота – взял да и основал, создал свой, как подчёркивает В. О. Ключевский, монастырь. Пустынничество? Исследование по истории русских монастырей И. У. Будовница фиксирует период, когда основатели монастырей жили одни или с «малой братией». Однако И. У. Будовниц отмечает, что в этот период они пользовались существенной помощью других монастырей или влиятельных лиц: удельных князей, бояр и т.д., то есть, по сути, он отрицает отшельничество.

Но ведь прожил же Павел Обнорский, «духовный сын» Сергия Обнорского, три года в лесу, в дупле липы. Прожил, а затем уже создал здесь монастырь, свой монастырь.

Да, отшельничество было, но оно было совершенно не таким, каким его стремится представить церковь.

Вернёмся в те времена, когда будущему основателю новой обители скрепя сердце приходилось (именно приходилось, нужда заставляла) заняться подвижничеством в «пустыне». Надо сказать, что отшельничали так только основатели монастырей и только в XV-XVII веках. Мы анализируем действия не мечтателей, наивно помышлявших о «единении с богом в далёкой от мирских соблазнов глуши», но «воинства Христова», действовавшего в эпоху феодализма, монахов-крепостников. И воинство это умело мыслить перспективно, проявляло значительные хозяйственные, организаторские и дипломатические способности. Иных же эта жёсткая и крепко централизованная система отбрасывала напрочь. Идеалистам в ней места не было. Никогда, ни в какие времена.

Да, не все монастыри основывались в хорошо обжитых местах, это справедливо, но каждый раз, обращаясь к истории того или иного монастыря, пустыни, скита, мы видим, что он занимает ключевые позиции на данной территории. Это или важный водный путь, или скрещение торговых дорог, или перевалочное место на торговых путях, или что-либо подобное. Но это всегда то, что мы сейчас называем стратегически важным пунктом. Отшельнику надлежало точно оценить перспективность региона с точки зрения будущего монастыря, предстоящего освоения земель. И освоение это проводилось не столько монашескими, сколько мужицкими руками. И земли, и торговлю, и промыслы монастырь прибирал к своим рукам. Больше всего отшельничество напоминало скрытую разведку местности. Ну чем не пустынник преподобный Иаков Железноборский? Инок Троице-Сергиевой лавры, которого «благословил на отшельничество» сам преподобный Сергий Радонежский, Иаков «долго странствовал по лесам и пустынным местам», пока не нашёл места «в глухом лесу», где «поставил крест и хижину». По «странной случайности» место это оказалось у известных железных рудников, близ Галича. И, несмотря на «непроглядные леса и болота», рудокопы конечно же немедленно нашли отшельника. Впрочем, житие не утаивает, что пустынник и сам хаживал «за хлебом к некоему христолюбцу, жившему в той же местности». Такова уж пустынническая жизнь...

Изгнание Антония Сийского. Миниатюра из рукописи XVI в. Крестьяне опасались, что вновь основанный Антониев Сийский монастырь завладеет их землями, и они «изгнаша оттуду святого Антония и со братиею его». Крестьяне упорно боролись за землю против многих основателей монастырей. Они трижды поджигали келью Кирилла Белозёрского, «изгоняли» с облюбованных иноками мест Дмитрия Прилуцкого и Стефана Мохрищского, Александра Куштского и Арсения Комельского. Агапит Тотемский и Симеон Кичменгский были в этой борьбе убиты крестьянами. «Нечестивые агаряне», как называет их церковная литература, не один век боролись за землю, но государство поддерживало церковь и монастыри укреплялись во владениях «на законных основаниях...»

Однако отшельничество было необходимо и с иной точки зрения. Настоятель монастыря – игумен, а то и архимандрит – фигура важная. Он должен удовлетворять многим требованиям, чтобы руководить будущей обителью. Хозяйственник и политик, дисциплинированный подчинённый и требовательный начальник, умелый и жёсткий эксплуататор-феодал и одновременно кроткий молитвенник, которому нет дела до мирских забот...

Претендент на собственную обитель, пусть и «благословленный на пустынножительство» церковной властью, должен был практически доказать, что он обладает всеми необходимыми качествами, что он неслучайная фигура в чёрном монашеском воинстве. Отшельничество – один из способов проверки будущего игумена на пригодность.

Была в отшельничестве и ещё одна, пожалуй, наименее приглядная сторона. Отшельник должен был усыпить бдительность окрестного крестьянства, которое с понятной настороженностью относилось к приходу незваного «пустынника», понимая, что в перспективе крестьянская пашня отойдёт к святой обители, реки перегородят монастырские сети, а за каждое дерево в монастырском, когда-то общинном, лесу придётся платить, да и сами они станут рабами растущей обители «отошедших от мира» чернецов.

Множество житий святых дают представление о конфликтах между крестьянами и монахами. Крестьяне требовали возврата своих земель, сопротивлялись, иногда лилась и кровь, горели «убогие хижины пустынников». Правда, в источниках той поры эта ожесточённая борьба крестьянства смазывается. Жития рассказывают, что обители разорялись то «неведомыми разбойниками», то «нечестивыми агарянами». История же свидетельствует, что борьба между крестьянством и монастырями – характерное явление и для XV-XVII веков, и для XVIII века с его крестьянской войной, и для XIX века с антикрепостническими восстаниями, и для XX века, когда в период первой русской революции крестьянство захватывало монастырские земли, делило их.

Между соседними монастырями тоже шла самая жестокая конкурентная борьба за владение землёй и угодьями, сёлами и посадами, теми же крепостными душами.

В этой борьбе, особенно острой в период внедрения новой обители, её основатель должен был проявлять особое благочестие, чтобы даже опытная в подобных делах братия соседнего монастыря не смогла найти ничего, чем можно было бы опорочить будущего игумена. Именно тогда совершается многодневная молитва, тогда кандидат в игумены поселяется на несколько лет в дупле, носит лютой зимой лапти на босу ногу, спит только сидя, надевает тяжёлые вериги на тело или железный колпак на голову...

Но чего не сделаешь, чтобы внедриться в перспективный район, сыграть на чувствах окрестного православного люда, обратить на себя благосклонное внимание власть имущих?

Нет, того отшельничества, того благочестия, того отречения от благ и соблазнов мира, о котором твердит церковь, немного в истории монашества. Не было и отшельнических заслуг в освоении огромных просторов Севера и Сибири. Именно русский мужик с одним топором, с бедными пожитками совершил подвиг освоения этих земель, этих «бескрайних чащ». Монах изобретал себе бедствия и лишения, крестьянин же всерьёз терпел и голод и холод. На его долю выпадали все невзгоды первопроходца, он корчевал лес и поднимал целину, он довольствовался краюхой ржаного хлеба и кислым квасом, а в неурожайный год голодал. Он не уходил от мира – он сам был этим миром. И вот в этот мир тяжкого труда и редких праздников приходил пустынник, ставил «крест и келейку» и, «отрекаясь от мира», цепко прибирал к рукам пашни и покосы, лесные угодья и рыбные тони, торги и промыслы. А потом уже вопреки правде истории стал присваивать себе и славу подвига первых землепроходцев.

Легенда вторая.

Кто бывал на экскурсиях в замечательных наших заповедниках, шёл ли он через речку Каменку к Покровскому монастырю Суздаля, приближался ли к башням и храмам Прилуцкого монастыря близ Вологды, любовался ли затейливым узорочьем ярославских храмов, дорогами каменистого Валаама, дивился ли монастырским системам озер и каналов на Соловках и прекрасному ботаническому саду чуть не у самого Полярного круга – всюду, пожалуй, он мог услышать и такое: «Да, крепкое было хозяйство у монахов, умели они это...» И, бывает, в эти не очень уж новые откровения вмешивается голос, который подсказывает: «С верой монахи это делали, с молитвой, со страхом божиим. Вот господь и помогал им». Словом, известное – «без бога ни до порога», а кто его не чтит, тому и успеха не будет.

И таких легенд о божьей помощи в делах благочестивому иночеству, о божьем промысле, обеспечивавшем благосостояние обителей, легенд, идущих из далёкого прошлого, полна история русских монастырей. Живы и распространяются церковным активом эти легенды и в наши дни.

Бесспорно, многие, очень многие монастыри действительно широко и рентабельно вели хозяйство на земле. Это факты, но плохо, когда факты сплетаются с легендами. Обратимся же к не столь далёкому прошлому монастырей. Очень интересные явления раскрываются здесь в условиях пореформенной России со второй половины прошлого века.

Вериги – экспонаты Государственного музея истории религии и атеизма. Вериги это железные цепи, перехваты, оковы, которые надевали на тело монахи-аскеты, чтобы смирить «греховную плоть». Над веригами виден железный колпак из тех, что надевали на голову особо благочестивые подвижники.

В эту пору монастырское хозяйство процветает, выдерживая конкуренцию кулацких и чисто капиталистических хозяйств. Нищая пореформенная деревня и растущие, крепнущие монастырские хозяйства, владельцы которых твердят, что им «мирские стяжания» ненадобны. Может, и действительно в божьей помощи дело? Вдобавок ведь в этот период растёт и число монастырей, причём со второй половины XIX века очень быстрыми темпами. За полвека, с 1850 по 1900 год, появилось не менее 300 новых монастырей, а за 1901-1917 годы – ещё около 200.

По нашим подсчётам, к 1918 году, ко времени опубликования ленинского декрета «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», в стране насчитывалось 1244 монастыря.

Таким образом, весьма значительная часть монастырей России относительно молоды, чуть не половина их возникла за последние семь десятилетий перед революцией. И почти все они – землевладельцы. И сам этот количественный рост требует анализа, ибо на нём вырастает дополнительная легенда о «святой Руси», об истинно православном духе нашего народа, о его христианской настроенности – предмете многочисленных спекуляций современных церковников.

Крестьянская реформа 1861 года освободила крестьян не только и не столько от крепостной зависимости, сколько от земли. Характеризуя реформу, В. И. Ленин писал: «Пресловутое «освобождение» было бессовестнейшим грабежом крестьян, было рядом насилий и сплошным надругательством над ними. По случаю «освобождения» от крестьянской земли отрезали в чернозёмных губерниях свыше 1/5 части. В некоторых губерниях отрезали, отняли у крестьян до 1/3 и даже до 2/5 крестьянской земли. По случаю «освобождения» крестьянские земли отмежевывали от помещичьих так, что крестьяне переселялись на «песочек», а помещичьи земли клинком вгонялись в крестьянские, чтобы легче было благородным дворянам кабалить крестьян и сдавать им землю за ростовщические цены». (Полн. собр. соч., т. 20, с. 173).

Крестьянина буквально сживали с земли. Промышленный капитализм требовал в города дешёвую рабочую силу. Он и получил её из разорённых деревень. Но далеко не все могли найти работу в городе, предложение было значительно больше спроса. И вот монастырь получает даровую, как встарь, рабочую силу.

«На место сетей крепостных люди придумали много иных», – писал об этой эпохе Н. А. Некрасов. Прежний крепостной холоп принимал на себя монастырские обеты, и сеть эта, хоть и не новая, для многих оказалась прочнее прежней, которой опутывал его помещик-дворянин. «Освобождённый» крестьянин надрывался на оставленных ему клочках земли, пахал «песочек». Кто-то выбивался в кулаки, а судьба большинства была предрешена – это были «новые сети» кулацкой кабалы, издольщины, отработок. Мудрено ли, что окончательно обнищавшая в этой борьбе часть крестьян, скинув пропотевшие рубахи, облекалась в черные подрясники. Послушник – ещё не монах, ещё есть надежда вернуться в мир... Постные щи и кашица монастырской трапезной рядовым монахам доставались тяжёлым трудом, но это был привычный круг крестьянских работ: пашня, луг, скотный двор, мельница. Кусок иноческого хлеба отрезала скупая рука, но всё же это был верный кусок. Была и одежда и крыша над головой. Послушнику предстояло облечься в рясофор, то есть «в одеяние рясы и камилавки». Принимаемый в рясофоры продолжал трудиться на монастырь и готовился стать монахом. Рясофор – ещё не монах, ещё можно скинуть и рясу и камилавку. Иночество – малая схима – это следующий этап, там уже давались и обеты: послушания, нестяжания, целомудрия. С принятием обетов, с пострижением у монаха появлялись некоторые ощутимые выгоды. Он освобождался от государственных и земских налогов, в мужских монастырях и от воинской повинности. В миру оставалась семья, но уже отпадала необходимость заботиться о ней, нести определённые обязанности. Принятие «ангельского образа» силою государственных законов отменяло эти обязанности: монах уже не принадлежит «грешному миру».

Итак, монастырь имел – в этом он был вне конкуренции – поистине даровую рабочую силу, но монастырский труд был опутан ещё одной сетью – идеологической. Феодальное принуждение было внеэкономическим, оно строилось на личной зависимости крепостного от помещика. Капиталистическое принуждение было экономическим – рабочий вынуждался продавать свою рабочую силу. В монастырском принуждении – послушании – участвовали и освящённые авторитетом церкви обеты, которые к тому же подкреплялись личной религиозной верой. Иночество открывало для религиозного сознания прямую дорогу к загробному блаженству. Здесь работал весь церковный арсенал средств воздействия на человека. Старание в труде иноков и инокинь укреплялось верой в неизбежность и спасительность тягот на грешной земле, в неизбежность и спасительность скудной пищи, обильно политой потом, – «в поте лица своего будешь есть хлеб свой»... Пост, молитва, отказ от мирских соблазнов и послушание, послушание, послушание – высшая, важнейшая обязанность и добродетель – «превыше поста и молитвы».

Особенно резко увеличилось в XIX-XX веках количество женских монастырей и численность монахинь в них. Это имеет вполне земные объяснения. Потерявшая надел или нищенствующая на «песочке» крестьянская семья практически распадалась. И если мужчины ещё шли на заработки в город, на фабрики или шахты, собирались в артели землекопов и грузчиков, валили лес, то применение женского труда в те времена было значительно меньшим. Да и на селе крестьянская девушка, не вышедшая замуж – лишний рот в семье. Дорога в монастырь была для неё одной из вероятных, а иногда, может быть, и желаемых. Женский монастырь обеспечивал новым послушницам уставную пищу «почти до сытости», труд на огородах, в швейных мастерских.

На этом и строилось преуспеяние обителей. Правда, были и другие крепкие опоры монастырского хозяйства. По законам Российской империи при основании нового монастыря ему выделялась земля. Свод Законов устанавливал право монастыря на получение из казны 100-150 десятин пашни и других угодий. Сверх этого, чтобы монахи «питались от трудов своих», закон выделял монастырю рыбные ловли «на удобных местах» и мельницу. Часть зерна шла «за помол» монахам, и немалая часть. Жило такое присловье: «Не воруй мельник, люди сами несут...»

Так удивительно ли, что при всех этих условиях монастырское хозяйство бывало образцовым? Удивительно другое, удивительно, что не все монастыри умели хорошо вести его.

Но и это ещё не все способы монастырского обогащения. Многие монастыри пользовались особой славой у верующих, привлекали к себе толпы паломников. Прийти к святыне, помолиться перед чудотворной об исцелении или вразумлении, подании благодати, поставить свечу. Да разве перечислишь все надежды и горести человеческие, что несли верующие в единственно доступное им место утешения – в церковь, в монастырь! И тяжёлые мужицкие пятаки наполняли бездонные монастырские кружки, что стояли у всякой иконы, у всякой гробницы, у святой воды. В традиции православного паломника было не только обойти храмы и святыни, не только посильно пожертвовать обители приношение, которое, может, год, а может, и долее собиралось по грошу, по копеечке, но и поработать на обитель, послужить монастырю, взять на себя монастырское послушание. На срок. На день или на неделю, на месяц – кто на сколько мог, сколько было сил и времени. Делали что скажут. Косили луга, пололи огороды, рыли пруды или мостили дороги. Эта работа выполнялась на совесть, со старанием: паломник понимал, что трудится для искупления греха, который знал за собой, трудится «в зачёт», для спасения души. Так прокладывалось шоссе скалистого Валаама, разбивались сады Соловецких островов. Монахи Валаама сообщали, что в иные годы в монастыре летом работало до 4 тысяч паломников. Имел монастырь кирпичный, гончарный, свечной, кожевенный заводы и экипажную мастерскую, вёл торговлю иконами и резными ложками, резал киоты. Здесь гнали скипидар – в петербургские аптеки, курили смолу, обжигали известь. Паломников привозили на собственном пароходе.

Нет, с легендой о божьей помощи, о покровительстве святых, не оставлявших обитель благочестия своими попечениями, следует расстаться. Ничего не остаётся от этой легенды, стоит только беспристрастно рассмотреть историю становления православных монастырей на Руси и жизнь их обитателей.

Легенда третья.

Принято считать, что монастырь – место, где люди скрываются от мира, куда уходят для молитвы, для спасения души. Охотно пропагандирует монашеский идеал и современная церковь. «Монахи подражают ангелам... Отрекаясь от мирской суеты и соблазнов, они посвящают себя всецело молитве и через неё – богу» – так пишет о монашестве современное церковное издание. Уставы монастырские строги, обеты, которые даёт человек при пострижении в иноки, в малую схиму, тяжки. Услышав колокол на молитву, монах немедленно должен бросить любое дело и «течь в храм». Если, например, книгу переписывал, то на полубукве остановись и положи перо. Любое дело, самое незначительное, исполнять только «с благословения начальствующего». Молитва и различные послушания занимают всё время инока. Так ли это было и есть на самом деле – разговор особый. Впрочем, о том, как «ангельский чин» нарушал данные обеты, как в монастырях предавались пьянству, обжорству, разврату, об этом написано немало. Скорее это и было нормой монастырской жизни. Церковь от этих грешников отстраняется, объясняя подобные неприглядные моменты в жизни монастырей тем, что человек вообще по природе греховен, так что дело якобы не в идеале, который утверждает церковь (он прекрасен), а в людях, которые ему не следуют. Мы хотим показать, что монастырь в принципе никогда не имел в виду «уход от мира», а, наоборот, вопреки всем громким декларациям о «живых мертвецах» всегда был очень продуманно и активно ориентирован на этот мир, на вмешательство в реальную жизнь, вмешательство, перед которым решительно отступают заботы о «потустороннем».

«В походке сохранять благоговение, по сторонам не смотреть, но иметь глаза, опущенными к земле...» Истинно монашеский мир – мир глубокого внутреннего одиночества, отрицания всех земных ценностей, мир религиозных иллюзий.

Монастырь – безразлично, действующий или ставший заповедником, – можно рассматривать как некое синтетическое зрелище, аналога которому вне культа не находится. В нем всё рассчитано не на отрешение от мира, а, наоборот, на вторжение в этот мир, и общее правило зрелищных мероприятий, которые, по крылатому выражению, начинаются с вешалки, полностью относится к монастырю. Ибо монастырь – это прежде всего зрелище, имеющее нечто общее с театром.

Он начинается с торжественных, парадных «святых ворот», а точнее – с их калитки. Ворота для входа не отворяют. Почему же, разве не удобнее сделать вход величественным, не практичнее ли это даже с церковной точки зрения? Ответ в Евангелии. К царствию небесному, читаем в Евангелии от Матфея, «врата тесны и узок путь». Вот монастырь и реализует этот принцип, открывая паломнику только «тесные врата». Так уже при входе нас встречает религиозный символ, церковное назидание. Ведь монастырь символизирует царство небесное на земле. И здесь религиозное сознание в пропаганде церковности создаёт развёрнутую систему нравоучительной символики. Рай, «небесный Иерусалим», «горняя обитель» представляется по текстам священных книг неким городом, обнесённым стеной. Верующим это хорошо знакомо по изображению на иконах. Вот и монастыри обносились оградами или стенами. Монах, непременно находящийся у ворот (отец вратарь), несёт послушание и символизирует самого святого Петра, хранителя райских ключей. Монастырь действует прежде всего, пожалуй, театральными приёмами. Все здесь рассчитано на то, чтобы создать некий образ «иного мира», который должен действовать на сознание человека в направлении, нужном церкви.

В стенах монастыря среди храмов обязательно найдётся колодец со святой водой. Над ним часто часовня, а если её и нет, то источник всё равно будет оформлен крестом, иконами, религиозными изречениями. Вода источника для хозяйственных нужд не используется. Она – знак крещения, знак очищения от греха. Вода входит в специфический набор монастырских святынь, и источник её обычно окружается роем легенд. Чаще всего оказывается, что колодец был «ископан» основателем обители. Конечно, воду монастырь отыскивал прежде, чем ставил храмы и кельи, – без воды не обойтись, но в силу логики культа церковь уже не могла считать такую воду, «которую собственноручно ископал» преподобный святитель, водой обыкновенной. Особенно чудесной считалась вода, которую, согласно легенде, преподобному основателю вовсе не приходилось «искапывать», ибо она начинала бить по одной его молитве.

Монастырские святыни – единая система. Колодец монастыря особым образом связан с садом. А монастырский сад – это тоже не просто сад. Он символизировал и человечество, которое, как растение без воды, гибнет, если на нём нет благодати крещения. И опять же, сад – символ райского сада, из которого был изгнан согрешивший человек, а церковь, именно церковь раскрывает ему возможность спастись от греха и вернуться в утраченный мир блаженства.

В саду монастыря, символизирующем рай, обязательна яблоня – символ грехопадения. Вокруг неё, цветущей и плодоносящей, развивается целый круг церковных поучений о грехе праотцов, о надежде на спасение, о женщине, введшей, как гласит Библия, в смертный грех Адама, и о гордыне – самом страшном грехе, в котором тоже были повинны первые люди, о соблазнах, которые с помощью дьявола на каждом шагу подстерегают христианина. Да мало ли о чём можно рассказать доверчивым слушателям у монастырской яблони! И сам сад станет в этом рассказе символом богоматери, разнообразие посадок – символом божественного промысла, насадившего в райском саду все растения, все плоды и цветы земные. В больших монастырях устраивались и оранжереи и птичники, нередко они стремились завести и диковинные плоды и редких птиц – фазанов, павлинов. И суть не в понятном любопытстве к диковинкам. Это любопытство используется монастырём для внедрения всё той же мысли о всемогуществе бога и, следовательно, бессилии человека.

Мы не касаемся икон и мощей, часовен и храмов, молебнов и крестных ходов, всё той же церковности, которая в монастыре предстаёт в концентрированном виде. Это тоже особая тема. Мы говорим о том, что специфично не для культа в целом, а именно для монастыря. И вот в нём, пожалуй, самым ярким зрелищем является монах. И зрелище это, как и всё в монастыре, многозначно.

«Образ ангела» и «воин Христов» предстаёт перед нами в чёрных одеждах. Здесь цвет символизирует отречение от яркого светлого мира, смерть. Монах и должен постоянно помышлять «о часе исхода нашего». Подрясник из простой и грубой ткани – символ обета нестяжания, символ бедности монашеской. Мантия – глухой плащ без рукавов, закрывающий всю фигуру инока, – символ смирения и символ «всепокрывающей жертвы Христа». Параман – «плат с крестом», перевязь по одеждам, которая простым схимником носится под мантией, так что виден изображённый на нём крест, а великим схимником – поверх одежд. У великосхимника этот чёрный платок, закрывающий грудь и плечи, называется аналав. И параман и аналав должны напоминать монаху о крестной смерти Христа, о том, что монах должен духовно следовать за Христом. Тут помещены изображения Голгофы и текст: «Аз язвы господа Иисуса на теле своём ношу».

По одеждам можно чётко установить и ранг монаха. «Новоначальный», ещё рясофор, получает рясу и камилавку. На схимнике – клобук, та же камилавка, но покрытая платком, разрезанным сзади на три конца; на великосхимнике – куколь, остроконечный капюшон, кругом покрывающий голову и плечи.

И облик, и поведение монаха должны демонстрировать зрителю – это точное выражение – определённую систему чувств и настроений, выражающую церковное мировоззрение. Ещё святой Василий Великий (IV в.) указывал, как должен выглядеть монах, чтобы видно было, как он скорбит о Христе: «Взор печальный и потупленный в землю, небрежность о наружности, волосы непричёсанные, одежда немытая». В духе заветов, оставленных «отцами церкви», монастыри пропагандировали, чтили и демонстрировали паломникам схимников, что жили «в большом воздержании» и известны своими «подвигами»: тот «тела своего никогда не обмывал», тот питался только заплесневелыми кусками, иной жил в сырой пещере без света, разводя вокруг себя «множество ужей и прочих гадов». И все эти «подвижники» – ещё одно назидание паломнику: грешна плоть, грех потакать ей, плоть надо умерщвлять...

Шестнадцать веков отделяют нас от епископа Василия Великого, многое изменилось за это время. Но и в наш век церковный автор поучает «новоначальных монахов»: «В походке сохранять благоговение, отнюдь не бегать, по сторонам не смотреть, но иметь глаза, опущенными к земле...»

Каждый шаг монаха рассчитан на зрителя. Идут ли монахи на молитву – идти следует особым образом: «руками не махать, идти, глядя вниз, идти брату за братом в порядке плавно», так, чтобы «братия представляла едино тело» – тоже символ, а практически рекомендовалось «применяться к головщику», то есть повторять движения идущего первым.

И так во всем. Монастырь – зрелище и действо без перерывов и выходных дней, призванное воздействовать на сознание человека, на его психику, на его духовный мир. В чем-то сходен он и с музеем: в показ включены и такие предметы, которые или утратили культовое значение, или вовсе его не имели. Так, в Псково-Печорском монастыре у ризницы выставлены древние била, давным-давно заменённые колоколами. В нём же, а именно на пути к храмам, то есть по маршруту осмотра монастыря, в специальном павильончике – карета императрицы, оставленная в XVIII веке в монастыре.

Хранили монастыри и действительно ценные исторические памятники: меч псковского князя Довмонта, посох Пересвета – инока-богатыря, который, по преданию, своим поединком с Челубеем начал Куликовскую битву. Таких реликвий было, правда, немного, но они, несомненно, привлекали внимание паломников и способствовали славе монастыря.

Мы уже сравнивали монастырь и музей, но многие монастыри действительно устраивали своеобразные музеи, преимущественно мемориальные. Монахи Валаама показывали так называемую «пустыньку игумена Дамаскина». Делалось это уже после его смерти. Монахи рассказывали о «подвижнической жизни» настоятеля и показывали его гроб, стоявший в отдельной комнатке. Говорят, был он приготовлен ещё при жизни Дамаскина, но раз остался на месте, то понятно, что игумена похоронили в другом гробу. Этот «прижизненный» гроб, оставленный напоказ, снова убеждает в пропагандистском характере «пустыньки».

Об этом же свидетельствует и Ново-Иерусалимский монастырь, который, по мысли его создателя патриарха Никона, должен был стать копией настоящего Иерусалима, воспроизводящей все главные христианские святыни этого города. Вполне вероятно, что Никон хотел объявить свой «Иерусалим» истинным, а тот, что в Палестине, развенчать как святыню и оставить еретикам-латинянам. Но ведь и этот грандиозный историко-архитектурный замысел – зрелище, заранее рассчитанное патриархом на общеправославную значимость, на вселенское, может быть, паломничество. То есть и три с лишним века назад церковь думала не об отшельничестве и уходе от мира, а о том, чтобы как можно больше мирян шло в монастырские ограды. И тогда уже церковь рассматривала монастырскую жизнь как публичное действо, наглядную проповедь церковных идеалов. Ради этого посылал Никон в Иерусалим Арсения Суханова, который должен был снять там точный план храма и точно его обмерить, ради этого создавал в Новом Иерусалиме макет темницы, в которой перед судом содержался Христос, «воспроизводил» камень, на котором у гроба Христа сидел ангел...

В наши дни действующие монастыри тоже хранят и пропагандируют подобные святыни. Так, на Украине в Почаевской лавре паломники поклоняются камню, на котором, как утверждает церковь, «чудесно пребывает след стопы богородицы».

Так о каком же «уходе от мира» может идти речь, когда сам монастырь и всё в нём ориентировано на психологическую обработку паломника, посетителя, туриста, рассчитано на пропаганду религии?